С недавнего времени я перестал петь в электропоездах Московского метрополитена имени Владимира Ленина. Вы справедливо спросите с укором, как докатился я до жизни такой? Да. Всё правильно.

Возможности прошлого коллапсировали в одночасье. Будто курица лапой размазала по крючковатой книге жизни свой мутнеющий след. Будто ничего и не было между мной и Московским метрополитеном.

Никогда мне не будут так радостно и весело рукоплескать и так яростно и честно противостоять в тупой злобе. Я не мечтал о том, что стану водить звенящие лучезарные составы по безоблачным далям. Сам был ведом и лелеян ими. Но детство кончается. С грустью и одиночеством смотрел я на голубые вагоны метро.

Я возвращался с учёбы на курсах крысоловов при Московской медицинской академии имени Сеченова. Разбирали астраханскую катастрофу девяносто восьмого года. Леонтьев – прекрасный специалист, дератизатор от Бога. Но в последние годы стал жадноват. Данный ему Дар крысолов использован в целях личного обогащения. Корыстно стал жить. Не по той тропке попёрся. А медицинские учреждения, к которым относится и тот злополучный родильный дом, имеют право на льготные расценки по обслуживанию. Так что на него обращали внимание в последнюю очередь.

К тому же наша российская неразбериха. Сначала долго не могли перевести деньги, и они где-то витали по безналу. Потом перевели, но леонтьевская бухгалтерия так запутала дело, что об этом забыли. Восемь месяцев объект мурыжили так и сяк. Леонтьев ссылался на то, что в медучереждениях есть эпидемиологи, и пусть они, дескать, разберутся. А что могут эти добитые жизнью женщины с грустными глазами и без финансовой поддержки? Здание настолько ветхое и нереальное, что с третьего этажа можно разглядеть через дыры, что творится в зловещих глубинах подземелья. И однажды ночью обнаглевший дети подземелья вышли на своё чёрное дело.

Подразделение крыс ворвалось в палату с грудными младенцами с дикими воплями и осуществило кровавый дебош. Дети подняли крик. На защиту мужественно бросилась сиделка. Крысы заняли круговую оборону, а женщина была сильно искусана. Один ребёнок погиб, многие были изуродованы так, что их еле откачали в реанимации.

Судебные разбирательства, естественно, ни к чему не привели. Леонтьеву удалось доказать, что вокруг здания “мёртвая зона выжженной земли”, через которую ни один грызун не проскочит. Там дежурят опытные люди. А крыс в роддоме и вовсе не было. Отпечатки крысиных ног на следовых дорожках оставила сумасшедшая медсестра. Ей удалось уйти от ответственности, сымитировав здравомыслие.

Как бы там ни было, причина не в крысах, а нас, людях. Да и где та грань, которая отделяет нас, людей, от них, крыс, и нас, крыс, от них, людей. От этой мысли у меня начали исчезать ноты и слова. Сначала они как бы подёргивались сизой дымкой.

Или вот ещё случай. В детском доме-интернате обнаглевшая старая крыса похитила у бедного сиротки более пяти килограммов конфет “Мишка на Севере” и “Красная шапочка”. И слава Богу, что вовремя явились дератизаторы, разобрались с нахалкой и вернули мальчику сладости.

В другом сиротском приюте весь подвал был завален раскусанными шоколадками “Рот Фронт”.

И, наконец, совсем уж шокирующее происшествие в фасовочном цехе кондитерской фабрики “Лайма” в Риге. Цех был поделён на две части проходом для персонала. По одну сторону от него жили крысы, а по другую – мышевидные грызуны. В данном случае конфеты до детей просто не доходили.

Осознав все эти ужасы, я потерял способность петь.

Я поднимался по лестнице. Вдруг что-то радостно зазвенело. Это последняя монета выкатилась из дырявого кармана. Я не стал поднимать деньги. Словно жирующий американский турист, бросающий пятицентовик с набережной Сены, я отдал их за призрачную надежду вернуться в этот день и разыскать утраченное. Искомую степень певца Московского метрополитена.

Глупо, пошло и неэффективно. Пятьдесят копеек были потрачены зря.

Сначала Петру не везло. Его цинично игнорировали женщины. Затем с ним приключилась череда невероятных событий. Он стал пить и каждое утро просыпался с разбитой рожей. Петя мало что помнил из предыдущих событий – такова была сила алкоголя. Но всё болело. Чтобы утихомирить боль, он применил раствор новокаина в кипячёной воде. И дальше понеслось. Как по маслу, покатилась жизнь под откос. Порою воробьи летали рядом, клевали его в опухшие вены и что-то пытались чирикать. Пётр их мудро игнорировал, отметая вымученными движениями руки. Замучили нежелательные пташки по 50-70 граммов каждая. Даже в пищу они годились не очень. Это была жесточайшая правда жизни. Грустно, но это так.

Давайте проследим за событиями дальше. А что дальше – дальше было многое. Совершенно невероятные события жизни занесли его на острова Туамоту. Впрочем, жизнь всегда мудрее.

С утра Пётр вышел и решил опохмелиться. До ларька дойти не удалось. Его перехватила женщина в синем-синем платье. Она была при алкоголе. Предложила выпить и закусить. Затем они погрузились в зловещие глубины Московского метро. Это было как клоака, как жизнь в сокращённом варианте. Потом их вынесло наружу.

Аэропорт “Шереметьево” приветствовал радостно. Всеми фибрами любви он затащил героя в пищевой трюм самолёта ИЛ-62. Их, кстати, недавно запретили. Да и работники таможни просмотрели последнюю жертву.

На далёком Туамоту стояла вечно юная погода. Острова приветствовали весенним туманом. Розовые огоньки в этом тумане мелькали, просвечивали.

Туамоту настолько далёкие и непредсказуемые острова со сложной геометрией, что Петру пришлось немало погулять, прежде чем он вышел на берег моря.

Волны накатывались на берег, а из глубин океана выпрыгивали огромные скаты-манты. С шумом и треском они разбивались о поверхность.

Пётр решил искупаться. Он разделся и кинулся в пучины. Рядом была солёная вода, и пришлось нахлебаться. Акулы и крокодилы ласково шныряли рядом, приветливо тыкали рылами и задевали хвостами.

Оставим нашего героя в его благополучии. Отметим напоследок только одно. Именно такой в наше жестокое время и должна быть загадочная русская литература, типа Толстого или даже Достоевского.

Степан решил посвятить свою жизнь беззаветной борьбе за мировую справедливость. Ведь столько в мире голодных и обездоленных.

Происхождение у него было самое пролетарское. Отец, Василий Водников, чуть ли ни с самого рождения обучал сына премудростям молотобойного дела. Рано пришлось познать радость труда и тяжесть подневольного гнёта. С пяти лет голубоглазый русоволосый мальчик управлялся на кузне как заправский специалист. Целыми днями махал он тяжёлым молотом, высекая огненные искры. Так проходил год за годом.

Однажды к ним в цех пришёл странного вида мужчина в пиджаке и шляпе. На лямке через плечо его висел небольшой деревянный ящик. Вскоре человек соорудил треножник и водрузил на него серую пучеглазую гармошку. На секунду всё вокруг заполнил фиолетовый мерцающий свет: Господин назвался репортёром и объяснил, что скоро Степана пропечатают в газете. Впрочем, читать всё равно никто не умел.

Изо дня в день ковал Степан мудрёные детали, а выковал стойкий и непреклонный характер. И в суровую годину Великой Революции пустился с красными бойцами в далёкий путь, в светлое справедливое Завтра, в вечный бой за угнетённых и обиженных. Он нещадно громил врагов, и так неожиданно получилось, что пригодился его природный талант молотобойца. Реввоенком отдал строжайшую директиву бережно расходовать боеприпасы. В целях экономии патронов казнь производили так: шею контры зажимали в тиски, а Степан тяжелым молотом крошил капиталистический череп. Мужество и сноровка позволяли за день обслужить таким образом до ста человек и более.

Иногда в кровавом крошеве проблёскивали частицы жёлтого металла. Это были осколки буржуазных зубов с золотыми коронками. Степан промывал мозги в деревянном лотке и сдавал металл комиссару Эйхе. Тот – своему начальству и так далее до самого Ленина, пополняли золотой запас молодой Советской Республики. Ни одной крупицы не было утеряно.

Друзей у Степана в отряде было мало, но зато какие – уже упомянутый комиссар Соломон Давыдович Эйхе и командир отряда, старый и опытный вояка Комков Михаил Степаныч. Эйхе, маленький и худощавый, с черными волосами и колкими бегающими глазками, и зимой и летом одевался в чёрную кожаную куртку, такую же фуражку и был подпоясан верным двенадцатизарядным маузером. Степаныч, в противоположность ему, огромный русоволосый мужичина, носил серую шинель солдата царской армии и никогда не расставался со старой трёхлинейкой.

Друзья ценили Степана Водникова как смелого бойца и опытного молотобойца. Остальные товарищи поглядывали на него с недоверием и опаской (иногда ведь приходилось казнить и своих – кого за трусость, а кого по недоразумению). Под беспощадным молотом мог оказаться каждый.

Однажды произошло очень странное событие. Даже Степан, невозмутимый и малолюбопытный, был слегка удивлён. Рабочий день подходил к концу. Боец расправился с тридцатью врагами. Привели тридцать первого, последнего на сегодня. Враг петлял ногами и заваливался набок, как овца, больная вертячкой. Приглядевшись повнимательнее, Степан узнал в нём того самого фотографа из юности, с пучеглазой гармошкой и весёлой пшыкалкой. Буржуина зажали и подали сигнал к казни. Пролетарий занёс разящий молот и вдруг увидел, что предназначенная для удара голова начинает морщиниться и покрываться складками. Поверхность всё более напоминала мозговые извилины. Странное это зрелище – волосатый мозг.

Под могучим напором молота голова пшыкнула словно перезревший гриб-дождевик. Когда сиреневое облако пыли развеялось, Степан увидел, что тело опало, а на том месте, где минуту назад красовался череп, стоит небольшая жестяная коробочка. Открыв её, рабочий обнаружил внутри пространное послание на пожелтевшем листке бумаги. Читать он так и не научился, поэтому пошёл за советом к своим верным друзьям Эйхе и Степанычу.

Те как раз были вместе и с интересом рассматривали королеву степей – тачанку. Выслушав скупые объяснения молотобойца, Степаныч сдвинул папаху на лоб и стал недоуменно чесать в затылке, а у Эйхе глаза недоверчиво застрели во все стороны.

Он взял записку и начал читать: “Дагагой тавагищ Степан! Пишут тебе кгаснознамённые бойцы из далёкой Венггии. Стганно, стганно всё это!” — недоумённо произнёс Соломон Давыдович.

“Да, случай и впрямь подозрительный!” — поддержал Степаныч.

Комиссар продолжал: “У нас тут полно бугжев, контгы, деникинских недобитков, холуёв, кулаков, белых казаков и польских панов, а патгонов на них жалко. Очень нам нужны, тавагищ Степан, такие опытные молотобойцы и вегные нашему делу люди, как ты! Габоты моге! Пгиезжай к нам! Без тебя, Степан, нашему делу большая нехватка. Если надумаешь, пгиходи сегодня ночью к стагой мельнице, а мы всё устгоим. Ггупа Венгегских тавагищей”

В картавом исполнении Соломона Давыдовича послание производило

странноватое впечатление.

“Да, дело непонятное. Возможно, провокация!” — выпалил Степаныч.

Посовещавшись, друзья решили пойти всё-таки ночью на указанное место, прихватив двенадцать штыков и устроить засаду. Выпустить Степана и захватить врага врасплох, если таковой объявится.

Наступила ночь. Маленький отряд двинулся в путь. Один за другим солдаты отставали и терялись, но никто этого как будто не замечал. Вот и Степаныч провалился в волчью яму, а Соломон запутался в чьих-то силках. Неожиданно Степан остался один. Он недоумённо пожал плечами и пошёл дальше.

Связной у мельницы оказался скользким типом. Довольно хитрый малый – весь в прыщах, лицо перевязано косынкой (дескать, зубы болят), прихрамывает на левую ногу. Не подав руки, повёл героя в Венгрию. Перешли ручей вброд, дальше начиналась венгерская пустыня. Вдалеке виднелись весёлые огоньки. Подошли два венгерских красноармейца. Связной представил: “Познакомьтесь, Степан, это товарищ Люцифер и товарищ Вельзевул, можно просто Вельзевулыч!” Люцифер был низкого роста, черноглазый и черноволосый, в кожанке, на боку красовался маузер. Вельзевулыч, здоровенный детина в папахе и солдатской шинели, держал в руках трёхлинейную винтовку Мосина образца 1891 года.

“Видите ли, Степан, — начал комиссар издалека, — извините нас за небольшой обман, но ситуация не совсем такая, как описано в письме. Впрочем, я думаю, Вы согласитесь, что дела это принципиально не меняет. Мы не в Венгрии, в аду. Но нам действительно просто жизненно необходимы такие опытные кадры, как Вы, Степан, Демоны и черти вконец обленились и распоясались. Скопилось огромное количество грешников и буржуев, а наказывать их некому. Пройдёмте, я ознакомлю вас с предполагаемым фронтом работы.”

Степана подвели поближе, и он увидел, как далёкие огоньки превращаются в огромное количество рассеянных тут и там грешников, закованных в кандалы и зажатых в деревянные тиски, так, что одни головы торчали. Огни в фоновом режиме прожигали им заднепроходное отверстие. Здесь были и Крупп, и Рокфеллер, и Ротшильд, и Форд, и многие-многие другие.

Из всего этого недоумённый Степан понял только одно – что вокруг полно буржуев и необходимо расколотить их черепа. И с радостью согласился. Ему вкололи сыворотку бессмертия, — и, — аля-улю, — вперёд и с песнями!

Флаг тебе в руки, молотобоец Степан!

Марку всегда казалось, что рождение его отмечено счастливой звездой, что он пришёл в этот мир для выполнения какой-то особой миссии. Так думают все. Это самое распространённое заблуждение. Жизнь шла чередом, и ничего выдающегося с ним не происходило. Он окончил школу, скромно проучился в Молочном Институте и пошёл технологом на завод. Работа поначалу была непыльная. Кормить народ молоком дело, конечно, очень почётное. Есть в этом что-то даже от материнского инстинкта.

Но вскоре страна попала в такие передряги, что стало не до молока. С завода быстро вывезли и распродали всё ценное. Наконец, люди додумались до сбора и продажи лома цветных металлов. Марк тоже этим интересным делом увлёкся. Но на территории молокозавода очень уж промышляла дирекция, и, чтобы не мельтешить у неё перед глазами, Марк как-то раз взял большой мешок и пошёл вдоль железнодорожных путей. Стоял месяц май. Только в это время трава и свежераспустившиеся листочки деревьев имеют удивительно мягкий изумрудный цвет. Всё радовало героя. Он совсем забыл про контрабанду цветными металлами и просто наслаждался походом. Впервые в жизни он ощутил романтику железных дорог. Временами попадались такие же кладоискатели, махали руками приветственно, или пыхтя, разделывали какой-нибудь завалявшийся кабель.

Пути разветвлялись и сходились вновь. Казалось, направо и налево до горизонта всё было покрыто непрерывной железнодорожной сеткой. Щёлкали и переводились автоматические стрелки. Медленно курсировали одинокие локомотивы. Локомотив – это корабль необозримого железнодорожного моря. Марк старался по возможности под них не попадать, уступал дорогу. Те выглядели как усталые одинокие волки, лишённые манёвра и выслеживающие зазевавшуюся пьяную добычу. Но Марк был осторожен.

Затем начались какие-то переплетённые канавы и песчаные карьеры. Некоторые были залиты водой. Солнышко ласково светило, в карьерах плескалась рыба, а по воде шли искрящиеся круги.

Марк вышел к ручью и пошёл вдоль него. Речушка весело журчала. Она протекала по пустынной песчаной местности, и герою пришлось долго вышагивать по песку. Он был такой приятный и манящий, что Марк сбросил кроссовки и с удовольствием пошёл босяком. Вдруг ему стало немного стыдно, что в пространство такой красоты он пришёл за меркантильным цветным металлом. Заплечный мешок был отброшен как символ крохобора и скупца.

Ручеёк привёл его к широкой полноводной реке, он подошёл со стороны правого берега. Было жарко весело и радостно. Марк решил искупаться. Он разделся донага и вошёл в воду. Пересечь реку оказалось делом непростым – та была полноводной и с бурунами. Наконец, преграда была преодолена. Выйдя на песок, герой с удивлением обнаружил, что он вновь на правом берегу. Странно, ведь у реки обычно бывает два берега.

Марк пошёл дальше. Стали попадаться дыры, ведущие в никуда; и сквозь них печальным приветом проглядывали сцены дантовского Ада. Поначалу герой их обходил с опаской, потом перепрыгнул как-то одну и дальше перестал бояться. Ямы в никуда становились всё шире, прыжки – всё продолжительнее.

Наконец, мир кончился. Рядом проплывали облака. Марк сел на одно из них, свесил ноги и посмотрел вниз.

Сидит там до сих пор, болтает ножками.

Слух
1. Одно из внешних чувств человека и животного, органом которого служит ухо; способность воспринимать звуки.
2. Способность правильно воспринимать и воспроизводить музыкальные звуки.
3. Молва, известие о ком-чём-нибудь (обычно ещё ничем не подтверждённое)

Выдержка взята из “Словаря русского языка” под редакцией С. И. Ожегова. Впрочем, так уж получилось, что для бабы Акулины из далёкой русской деревни в один прекрасный момент все эти три толкования слились навсегда в единое целое.

Деревня была из разряда бесперспективных и вымирающих. Жили в ней старухи-пенсионерки. Два раза в неделю приезжала продуктовая лавка. Покупали, в основном, хлеб.

Баба Акулина была обычной деревенской знахаркой. К ней приезжали издалека, и она никому не отказывала. В оплату брала медный пятак. Существует такое суеверие в русском народе – мол, без денег и заговор не подействует. Это примерно как нельзя щенка дарить – удачи не будет.

Знахарка как знахарка, много таких на Руси. И вдруг почувствовала бабка, что начинается что-то неладное. Как будто из раненого сердца России стали доползать самые нехорошие слухи и предсказания. И поняла Акулина, что, чутко прислушиваясь к ним и выпевая все это в страдающей душе в мелодию мира, может она преуменьшить беды и умерить страдания.

Пошла череда неурожаев. Все заговорили про Михаила Меченого и семь голодных лет. А она, не сдаваясь, пела, пока не собрали неожиданно небывалый урожай. Его, правда, всё равно бездарно сгноили.

Страну бросили в пучину катастрофы. Слухи поползли самые страшные и невероятные. Баба Акулина пропускала всё это через себя. Сила её песни росла день ото дня. И на удивление всех западных аналитиков люди ходили на работу, армия сохраняла боеспособность, а народ удерживался от полного хаоса.

Автолавка давно перестала приезжать, да и пенсию не платили. Жили все натуральным хозяйством, не унывали. И когда страшное приближающееся слово “война” всё чаще стало звучать в русских домах, баба Акулина, не пугаясь, смотрела в эту ужасающую черноту и пропевала её в безопасную тихую мелодию. Чернота отступала перед состраданием и мудростью этой мудрой женщины.

Декабрь выдался особенно холодным и голодным. Но у Акулины в этом году было много картошки. Все ходили к ней подкармливаться. Тем и держались.

Однажды по скрипучей зимней дороге к деревне подъехал ЗИЛ, остановился у бабкиного дома. Из него вышли трое крепких молодых людей. Это были начинающие бизнесмены из райцентра. Они специализировались на том, что приезжали в такие отдалённые деревни, где и мужиков-то не было, вычищали картофельные ямы и сдавали потом товар в заготконтору.

Баба Акулина бросилась к ним, попыталась объяснить, что на её картошке вся деревня держится. Современные раскольниковы буднично тюкнули старуху топором. И никаких угрызений совести не почувствовали – она была двенадцатой за день.

Померла бабка Акулина. Не уберегла Россию.

Началось всё это в понедельник. Понедельник, как гласит очередная мудрость для бедных, – день тяжелый. Вся обыденность и однообразие человеческой жизни в этот день концентрируются до невыносимого предела, словно мстя за небольшое ослабление узды в выходные. Кажется, что тебя одновременно засасывает гадкая топь и сверху давит безжалостный чугунный пресс. Однако иногда давление это бывает столь чудовищно, что пресс не выдерживает и на нем появляется чуть заметная трещинка. Крошечная, тоненькая как детский волосок, но за ней такие бездны, что могут поглотить всё и вся, и солнце будет светить там жалко как спичка в ночном лесу.

В понедельник я вышел из квартиры и, запирая дверь, заметил рядом с выцветшим, истоптанным ковриком, неопрятный газетный свёрток. Решив, что это мусор кого-то из соседей, я решил чуть развернуть свёрток носком ботинка, дабы понять, можно ли его со всей сил пнуть или придётся аккуратно откатить к следующей двери. Разворошив газетные лохмотья, я начал узнавать во фрагментарно виднеющемся содержимом что-то неприятно знакомое. Взволнованный, я присел на корточки и, полностью освободив предмет от бумаги, отстранено констатировал шёпотом – голова. Человеческая голова. Принадлежала она когда-то (видимо, ещё совсем недавно) некоему шестидесятилетнему седовласому мужчине. Голова хмурила лохматые брови, глаза  были зажмурены, а губы раздраженно сжаты. Обладатель её при жизни мог быть с равной степенью вероятности токарем первого разряда или преподавателем истории в Педагогическом университете.

Неожиданность, как это часто бывает, взбодрила меня. Я мысленно прокрутил возможные варианты последующих действий: позвонить в милицию, снова завернуть и откатить к соседней двери, забрать домой, залить формалином и спрятать, чтобы потом время от времени будоражить воображение. Я провел рукой по жёстким всклокоченным волосам – расставаться с головой явно не хотелось. Пожалуй, как обычно, остановлюсь на компромиссном варианте – отнесу её пока домой, а там видно будет. Я огляделся по сторонам и, быстро завернув голову обратно в газету, унес к себе в квартиру.

Холодильник в моей холостяцкой квартире как обычно пустовал и засунуть в него завёрнутую в газету голову труда не составило. Взбудораженный, я отправился на работу.

Вечером, я, не желая принимать какое-либо решение, просто гнал от себя мысль о голове в холодильнике, тупо смотря телевизор и открывая одну за другой загадочные тёмные пивные бутылки. Спал я довольно беспокойно.

Утром, выйдя в коридор, я столкнулся с точным воспроизведением вчерашней композиции – мой старый коврик, а справа от него, чуть под углом от центра, круглый бумажный свёрток. Я тоже не стал нарушать причудливое повторения узора событий и размеренно совершил те же действия, что и вчера. Голова была женская. Лет 30-35, лицо довольно привлекательное, глаза распахнуты в недоумении, но зрачки закатились и видны были лишь желтоватые белки, рот полуоткрыт. Положил я её на ту же полку в холодильнике, что и первую находку.

Ночь со вторника на среду я не спал совсем. Поминутно я вставал и, подходя на цыпочках к двери, прислушивался к звукам в коридоре. Ничего. Почти со стопроцентной уверенностью могу сказать, что ночью по коридору никто не проходил. После хлопка дверью последнего запоздавшего соседа, я выглянул и никакого свёртка не заметил.

Утром у двери я нашёл новую голову. На этот раз детскую. В четверг – усохшая голова древней старухи. На работе на меня стали оглядываться. Я не высыпался, вечно был взволнован, проливал кофе и ронял ручки, путал имена коллег и подолгу замирал, уставившись в окно, чтобы затем ни с того, ни с сего разразиться идиотским смехом. В холодильнике пришлось вынуть одну из полок.

Я с замиранием ждал утра пятницы. Что я имел: головы мужчины, женщины, ребёнка и старухи. Что теперь? Ни в одну из бессонных ночей я ничего не услышал за дверью. Кто или что ведёт со мной эту игру? Это шарада? Должен ли я что-то разгадать? Привычно свернувшись калачиком у двери и ощущая щекой приятный сквознячок, я безмолвно шевелил губами.

В пятницу я нашёл на пороге голову негра. Повеяло жестоким балаганом, аморальным средневековым цирком. Безжалостное остроумие, гротескная изощренность. Холодильник был уже почти полон.

Суббота… Наконец пришла и суббота. В субботу было что-то невообразимое, я даже не смог себя заставить внимательно рассмотреть новую находку. Кажется, это какая-то из форм слоновьей болезни. На человеческую голову это было похоже весьма отдалённо. Очевидно, что выходных для таинственного почтальона не предусмотрено.
Ночью заснуть опять не смог, был взволнован чрезвычайно, ворочался, мучался единственным вопросом: что, что ещё могла выдумать эта неведомая сила? Что ждёт меня утром? Голова инопланетянина?  Иоанна Крестителя? Президента России?
Дверь поутру я открывал, весь дрожа от волнения. Разворачивал газету с необычайным трепетом, казалось, ещё чуть-чуть и я лишусь чувств от  головокружительного ощущения близкой разгадки. Собственно, я уже начал догадываться, но решение было таким невозможным, таким сладким, что осознать до конца его было нельзя, и оно билось где-то на границе сознания как мотылёк, который никак не может слиться со светом совершенной ясности. Я, выдохнув и задержав дыхание, развернул газету.  В это мгновение мне показалось, что в воздухе замер каждый атом: я посмотрел на голову.

Ну да. Конечно. Так и есть. Это была моя голова.

…Нас занимает не музыка как таковая, но доступ к информации и ее распространению. И мы думаем, что война, ведущаяся в человечестве, если можно говорить о такой войне — это война за информацию.
(Дж. Пи-Орридж)

Ни для кого не секрет, что в индустриальной музыке музыки самой по себе почти нет. Если кто-то говорит, что его в индустриале интересует только музыка, а не сопряженные ей политические, метафизические и футурологические идеи — этот человек безнадежный идиот. Из этого будем исходить.

Общепринятое определение индустриала принадлежит Джону Сэведжу. Из пяти основопологающих принципов (автономия, доступ к информации, антимузыка, внешние по отношению к музыке элементы, тактика шока) к сфере собственно музыкальной относится только третий.

Корни столь пренебрежительного отношения к музыке лежат в “Современном Искусстве” (более правильно, как предложил Мирослав Немиров, пользоваться транскрипцией английского названия — контемпорари арт). Уже в начале 1960-х, контемпорари арт плотно забыл про такие частности, как рисование и лепка, сосредоточившись на реди-мэйде, акционизме и прочих парадигмах, собственно и определяющих содержание contemporary art. “Современное искусство”, таким образом, превратилось из декоративно-прикладного рисования украшений в диалоге с музами и властями — во временами остроумный, временами парадоксальный комментарий к общественному порядку, коллективным предрассудкам, и самому контемпорари арту.

Ничего подобного в музыке не происходило. Несмотря на метафизически-оккультные устремления Штохаузена и педантичные эксперименты Джона Кэйджа, академическая музыка упрямо держалась декоративно-прикладной функции. Чем дальше артист оказывался от традиционной (академической или поп-) музыки, тем абстрактнее и формальнее оказывался его продукт. Что неудивительно, первые шаги в направлении индустриала были совершены не собственно музыкантами, но перебежчиками от контемпорари арта.

По легенде, Йоко Оно обладала весьма скромными музыкальными способностями, и ехидный Кэйдж сочинил для нее композицию 4’33”, состоявшую из 4-х минут 33-х секунд молчания. Как бы то ни было, именно Йоко Оно принадлежит инициатива в привлечении Леннона к контемпорари-арту, что вылилось в композицию “Revolution #9” — первый, возможно, опыт в индустриале.

Сами индустриальные музыканты едва ли признают приоритет битлов, Йоко Оно или Кэйджа — на это есть серьезнейшие причины. Движение “Флюксус”, откуда происходила Йоко Оно и на которое сильнейшим образом повлиял Кэйдж — отказывалось проводить разделение между “жизнью” и “искусством”, предпочитая восхвалять жизнь в искусстве, что на практике приводило к тотальному празднику чудовищного позитива, бездарности и парада самовлюбленных убожеств. Флюксус, исторически, опирался на достижения дадаистов и сюрреалистов, но (будучи сугубо американским явлением) отбросил содержательную (социальную т.е.) сторону дадаизма и сюрреализма, заменив ее на поп-ориентализм и прочую модную тогда поп-философию в духе пислава и хиппизма.

Индустриал же отталкивался от хиппи жесточайшим образом; естественно, что он в первую очередь вернул антимузыке присущее ей содержание — содержание абсолютного негатива и отрицания самой социальной ткани. Там, где Флюксус в лучшем случае медитировал на мандалы, играл случайные ноты и демонстрировал за пислав в цветных балахонах — индустриал жрал железные гвозди, ставил клизмы из крови и занимался публичной мастурбацией под музыку Чарльза Мэнсона.

Мэнсон и оказался первым и наиболее влиятельным индустриальным музыкантом. Это совершенно неважно, что он не увлекался антимузыкой, предпочитая сочинять песни для Beach Boys и записывать акустические баллады, блюзы и рок-н-роллы. Его “творчество” оказалось настолько близко к принципам индустриала, что (по количеству цитирований, эпиграфов и cover-версий в индустриале) Мэнсон дает сто очков вперед любому, кроме У.С.Барроуза — тоже гениального предтечи индустриальной культуры.

Роль Мэнсона состоит в разрушении мифа о пиславе и возвращении искусства в в состояние тотального отчаяния и дадаизма. Роль Барроуза — востановление этого мифа, через девиантное поведение, наркоманию и секс. Немало повлияла и барроузовская техника письма — монотонность, достигнутая разрезанием текста на мелкие куски и их произвольным перемешиванием, стала структурной основой индустриала.

Впоследствии в индустриальные артисты была записана и Абба, как наиболее совершенный разрушитель мифа об артисте и искусстве. Смысл самого названия “индустриальный” — в циничном взгляде на искусство как на оружие в информационной войне, а на музыкальный коллектив — как на фабрику, скажем, патронов.

Как и в случае дадаистов, противостояние индустриала системе контроля не исчерпывалось социальным аспектом — граждане правильно просекли, что социальное это не более чем аспект метафизического: что вверху, то внизу.

Основным принципом индустриала была тотальная война, и естественно, что ближайшим к индустриалу метафизиком оказался Алистер Кроули – оккультист, призывававший к войне брата с братом и переустройству общества на основе технократического тоталитаристского нео-феодализма. Державшийся тех же взглядов Барроуз приобщился к учению Кроули еще в 1960-х; независимо от него, пропагандистом телемизма (учения Кроули) стал пост-ницшеанец Колин Уилсон, написавший несколько книг на материале Кроули и Лавкрафта.

В 1970-е, главным популяризатором идей Кроули был Роберт Антон Уилсон — человек, повлиявший на индустриал не меньше Барроуза или Мэнсона. Уилсон сочинил собственную версию Телемы, состоявшую из эволюционной биологии, гностицизма, квантовой физики и нумерологических мистерий. Кроули и сам настаивал на абсолютной научности своих исследований, но не будучи популяризатором, рассказать о тождестве современной науки и телемитской метафизики смог мало; за него эту задачу блестяще завершил Уилсон. Индустриальные деятели, с их интересом к научной фантастике и технологии, не могли пройти мимо работ Уилсона; ключевая идея индустриала о переносе фокуса тотальной войны в область информационную была заимствована из его текстов. Метафизика числа 23, впервые изложенная в книге Уилсона “Cosmic Trigger”, легла в основу обрядности Temple of Psychic Youth и так или иначе повлияла на много сотен ведущих индустриальных групп.

Как известно, индустриал официально прекратил свое существование в 1981-м году с распадом Throbbing Gristle. После этого, доминирование оккульта и радикальной политики в сфере индустриальной культуры перешло из количественной фазы в качественную — с официальным прекращением индустриальной музыки, единственным содержанием понятия “индустриал” стала индустриальная метафизика. То есть, оккульт и радикальная (пользуясь удачным эвфемизмом Бойда Райса, “расиалистская”) политика.

Конец эпохи индустриала был ознаменован созданием Дж. Пи-Орриджем религиозной организации Temple ov Psychick Youth. Учение TOPY состояло в синтезе новаторской символики, основанной на Кроули, А.О. Спэ, Барроузе и Р.А.Уилсоне обрядности, и разработанных в Throbbing Gristle метафизических и политических идей и психосексуальных приемов. Задачей TOPY (равно как и уилсоновской психологии) было депрограммирование и ре-программирование языковых и психических контуров.

Знаковой особенностью TOPY стало (помимо использования телемитской символики и числа 23) использование нетрадиционного английского правописания: многие слова получили совершенно иное правописание. Почти в каждом случае это имело подробное де-программистское обоснование. Основой подобной техники были идеи Барроуза о языке как структуре изначально чуждой и враждебной человеку и человечеству в целом.

Для пропаганды идей TOPY была основана также и музыкальная группа, Psychic TV, сконструированная из осколков панковской группы Alternative TV и основавшего (и закрывшего) индустриал коллектива Throbbing Gristle. Поначалу, PTV более-менее совпадал по составу с молодежным крылом Temple of Psychic Youth; основу концертного репертуара составляли песни TG.

PTV разработал огромное количество новаторских приемов в области музыкальной индустрии. Среди прочего, коллектив попал в Книгу Рекордов Гиннеса как группа, выпустившая максимум пластинок за два года (23 пластинки 23 месяца подряд, выпущенные 23-го числа каждого месяца). У PTV было несколько хитовых синглов (вещь, в принципе, совершенно невероятная для группы, пропагандирующей сексуальные девиации и оккультизм), не говоря уж об индустриальной музыке.

До прекращения индустриальной музыки в 1982-м, индустриальные музыканты отталкивались от музыки и приходили к своему специфическому видению эзотерики; начиная с PTV, музыкальные моменты стали целиком и полностью определяться метафизикой. Особенно в этом отношении характерна история группы Current 93, организованной молодежью из TOPY для пропаганды учения Кроули. Название группы есть одно из основных понятий Телемы: согласно гематрии, значение греческого слова thelema (Воля) равно значению слова agape (любовь) и равно 93. Поначалу C93 играли достаточно ортодоксальный индустриал (начальник этой группы Дэвид Тибет какое-то время состоял также и в PTV ис играл там практически то же самое). Довольно скоро эта ориентация сменилась на что-то вроде электропопа родственной группы Death in June, затем C93 записали несколько альбомов, стилизованных под фольк-музыку Incredible String Band, а сравнительно недавно вышел альбом Soft Black Stars, записанный почти целиком голосом под аккомпанемент одним пальцем на рояле. Любой другой группе подобный дилетантизм и эклектичность направления стоили бы всех поклонников, но Current 93 сохраняет постоянную аудиторию — метафизические идеи Тибета настолько сильно определяют продукт, что эклектичность и дилетантизм исполнения не отвлекает никого.

Пожалуй, основным достижением индустриала стало именно появление сообщества групп (к концу 1980-х объединенных вокруг лэйбла “World Serpent Distribution”), которым, вполне в соответствии с учением Пи-Орриджа, “была не важна музыка как таковая, но информация”. Помимо Current 93, следует назвать Nurse with Wound, Death in June, Sol Invictus, NON и Coil. Из перечисленных, в рамки классического индустриала укладывается только NON, да и то, начальник NON Бойд Райс выпускает акустические альбомы совместно с товарищами по лэйблу.

К началу 1990-х, Тибет полностью отрекся от Телемы, что окончательно уничтожило какую-либо общность идеологическую между группами WSD; единственное, что их отныне объединяет — осознание первичности метафизики и яростное неприятие Современности. Но объединяет весьма и весьма крепко: до самого конца 1990-х, все перечисленные выше группы активно участвовали в друг у друга в записях, где одни и те же люди могли играть все, что угодно, от фолка до нойза до коллажей до нео-классики.

Mне кажется, что это и называется “индустриал”.

Справочный материал

Пара слов об идеологических пристрастиях артистов WSD и родственных им. О PTV см. выше. За долгую карьеру его, Пи-Орридж нисколько не изменил своих взглядов. Возглавляемые им оккультные организации несколько раз откалывались от него лично и продолжали существовать без Пи-Орриджа, но раскол был всякий раз не идеологическим, а личностным: с Пи-Орриджем не каждый может долго общаться. В середине 1990-х, у Пи-Орриджа дома прошел обыск, сопровождавшийся газетной истерией на тему о ритуальных абортах и жертвоприношениях в TOPY. Пи-Орридж с семейством был в Гималаях, где работал в благотворительной кухне. После этого он долго не возвращался в Англию, опасаясь ареста, а весь архив был конфискован. В конце 1990-х, Пи-Орридж восстановил отрудничество с артистами WSD, прерванное в середине 1980-х.

текст был подготовлен для журнала :LENIN:

17 ноября, 2001 года – Fashion Club (Ростов-на-Дону).

Гордость ростовской независимой электронной сцены, как всегда интеллектуальная и утонченная Figura, в обновленном и дополненном составе, после почти годичного перерыва в своей концертной деятельности, отыграла программу с новейшего, седьмого по счету альбома “Похищение Европы”, выдержанного в их традиционном духе “гиперфолка и синкретизма”. После неоднозначно воспринятых экспериментов над “Звуками и Ритмами” и также успешных “Ремиксов Сары Аерс”, принесшим им известность за океаном, они вернулись к своим истокам. Материал нового альбома очень напоминает эпохальные “Сады”, но гораздо сильнее, я бы сказал, он стал еще более зрелым.

Однако вернемся в Fashion Club. Народу там собралось не очень много, что является обычным делом для подобного рода закрытых вечеринок. Среди посетителей были как знакомые лица – завсегдатаи фигуральных концертов, так и просто забредшая модно поклубиться публика. В числе прочих зажигал танцпол и ударный состав “Солнечной Соли” в лице Кости и Макса, получалось это у них как всегда по-индустриальному искренне и бескомпромиссно. Ближе к половине одиннадцатого разогревающий DJ-сэт затих и началось выступление. Порядок исполняемых композиций был таким же, что и на альбоме… живые варианты почти не отличались от студийных. Но все же вживую Figura воспринимается совсем по-иному. Несомненным приобретением для группы в этот раз стало включение в музыку гитары. Тремолирующие потуги Морозова не прошли даром: его примоченный саунд очень хорошо дополнял колоритную атмосферу, создаваемую невообразимым сочетанием россыпи гиперфолковых звуков извлекаемых из синтезаторов Петей и Толиком. Олег координировал все действо, гордо восседая за пультом. Все было как всегда грамотно и продумано. Мощный и чистый звук, гипнотический свет и видеоряд. Первой, так сказать на затравку, шла “Жихарка”. Народ стал потихоньку разогреваться, потягивая абсент, идущий дополнением к десятидолларовому входному билету. Уже к четвертой композиции под названием “Кинжал” публика стала совершать активные телодвижения. Меня и самого зацепило порядочно. Устоять было очень трудно, но я выдержал, как и подобает “мрачному готу”. =) На “Казачьем бунте” народ разошелся вовсю, и в зале действительно началось подобие бунта вперемешку с плясками и гуляниями. Эта композиция – несомненный хит, один из лучших боевиков последнего времени! После этого пик эмоций медленно пошел на спад, и релаксирующая публика ушла в полный транс под последние две композиции. Прозвучали последние аккорды “Анчара”, музыканты представились и удалились. Начался non-stop DJ set, продолжавшийся далеко за полночь. Все дружно угорали…

Подводя итог, скажу что по словам фигуристов, сие мероприятие изначально задумывалось как своего рода эксперимент, некая авантюра. Что ж, если это было действительно так, то затея удалась на все 100%. Просто супер!!! Но мало… ужасно мало… Час пролетел как одна минута, и помимо новых вещей, так хотелось услышать что-нибудь из стареньких боевиков… Ну ничего, может быть в другой раз?

Галерея концерта Figura (фотографии Вадима Калинича)

Tarmvred – абсолютный kick-ass, изощренный, многоликий, захватывающий, рвущий крышу замес из нойза, industrial, drum’n’bass, hard-techno, агрессивных почти маршевых ритм-конструкций, перестраивающийся по ходу длинных, 10-15 минутных треков в нечто совершенно неожиданное. Фантастический релиз, потрясающий лайв-сет; работа, чем-то напоминающая Сircumflex от Somatic Responses, но задвинувшая его на дальнюю полку. Музыкально Швеция ассоциировалась у меня с Cold Meat Industry, DOT и волосато-рычащими мясниками. Йонас Йоханссен открыл еще одну грань, причем так, что Nicolas Chevreux из Ad Noiseam практически незамедлительно по получении демо предложил издать альбом, и вскоре совместно с GNARK организовал небольшой тур по Германии – два выступления, Берлин и Эрланген. На последнем-то мне и удалось побывать.

Концерт состоялся в клубе Omega, расположенном под лентой автобана рядом с железнодорожными путями. Место кайфовое, небольшой огороженный дворик со скамейками и диванами перед собственно железной коробкой клуба, покрытой граффити. Я пришел довольно рано, попасть внутрь оказалось несложно – готски выглядящий человек на входе сказал – Но проб, только потом билет купи. Помещение двухэтажное, но довольно маленькое. На сцене как раз проходил саунд-чек, Йонас и внушительный Needle-Sharing, который уже активно рубился, выдавали что-то совместно-забойное. Тут же был и Николас, как всегда бодрый. Звук достаточно быстро настроили, и на мой взгляд, он был великолепным – сбалансирован, детален и динамичен. После этого появилась возможность потрепаться с героем дня – слегка опупевшим от трехсуточного недосыпа и бутылки пива. Сравнение Subfusc с Сircumflex просто напрашивалось само собой, на что Йонас ответил – ну да, типа, хорошие люди, только у них есть одна проблема – реализуют все без разбору, и некоторые вещи довольно бледны – и это истинно так. Рядом нарисовался Fredrik Bergström – ударник Mortiis и Ordo Rosarius Equilibrium из No Festival of Light и шведы отправились перекусить.

Наконец свет приглушили, ребята вышли на сцену и зазвучало длинное «индустриальное» интро – после чего… В общем это одно выступление стоило трети Maschinenfest. Предельно сконцентрированный материал альбома, без некоторой, все-таки иногда присущей последнему затянутости, с лучшими ходами, использованными в неожиданном ракурсе, живой ударник – это произвело отличное впечатление. Чуть позже вылез Needle-Sharing, начал рычать в микрофон и ритм перестроился на присущую этому товарищу простую, но энергичную схему. Было неплохо, хотя местами Needle-Sharing уж слишком давил своей незамысловатой молотилкой (Йонас позже проворчал – ну вот, этот парень 9 минут крутил какую-то бодягу, а могли бы лучше), но в целом результат прекрасный – rhythm’n’noise at its best.

После небольшого перерыва вышли немцы – Bakterielle Infektion. Их выступление было похоже на эдакое путешествие во времени – лет на 20 назад: примитивный «старый» аналоговый звук, отрывистые текстовки, зачитываемые вокалистом, смешные гармонии. Мило. Их даже кто-то издал. В качестве странного артефакта они были уместны. Некие люди активно кивали головами в такт и всячески выражали свое одобрение – наверно знакомые. Вспомнив старые добрые времена Depeche Mode ’81 и допив пиво, я отправился восвояси.

галерея Tarmvred

Старичков, старичков я люблю, старички меня интересуют. Одинокие особенно, заблудившиеся такие – кончилась работа, кончилась вроде жизнь, ан нет, не кончилась, вот и бродят они как тени, бродят, забредают… Идёт такой старичок по набережной, бормочет под нос что-то,  пальтишко болтается на нём как на вешалке, нос длинный побелел от холода, палкой постукивает, а на палке наконечник из пробки от шампанского. Смешно? Да не очень…

Поздно уже, из фонарей льётся на кусты желтый свет, на вкус он кисловатый и немного отдаёт металлом, его сосут мухи, чтобы видеть сны, но сейчас уже холодно и мух нет. Они уснули до следующего лета и летят в накопленных снах сквозь хрустальные дворцы, сквозь мясные пещеры и багровую траву.

Старичок остановился, смотрит в тёмную воду. Вода масляно колышется, всхлипывает, извивается вдоль берега, переживает ночную неопределённость… В воде живут Друзья старичка. Старичок принёс им батон, ему поговорить хочется, вот и принёс батон, гостинчик вроде, они же не пьют как люди. Что им пить, они и так в воде всё время. Вода не водка, конечно, но только речная вода городская хмельней и ядрёней водки, пожалуй. Спустился он к самой воде, присел, батон расщепляет костлявыми пальцами, крошит в чёрные волны. Вот уже чувствует, что узнали Друзья о его приходе, зашевелились в глубине, плывут к нему, беспокоят по дороге чахлые водоросли и гниющий мусор, гоняют вялых блёклых рыб. Шутят они так – дёрнут рыбу за хвост, она и несётся прочь сломя голову, глаза вытаращит, рот разинет, словно конец света наступил, а им от этого весело.

Вот приплыли, поднялись из воды, вокруг старичка собираются. Он улыбается им ласково, хотя губы от холода и слушаются не вполне, онемели.

– Что, шелапуты, не мёрзнете в воде-то? Октябрь уж…

Кидает им крошки, они ловят их чёрными губами, пляшут неклюже, шлёпают по асфальту грузно, влажно. И в то же время роятся легко, словно мотыльки около старичка, будто не на суше, а в родной воде резвятся.

Старичок присел на корточки, на сердце легко, вспоминает Машу свою, рассказывает про неё Друзьям. И про Машу, и про Второй механический, где работал, и про войну даже. На войне тоже, вот, Днепр форсировали, думал так в воде и останется навсегда, с рыбами лясы точить, из водорослей венки плести, но нет, пронесло, уберег Господь… Всю душу Друзьям раскрывает, а те не перебивают, булькают только как-то, да сипят по-тюленьему. Старичку того и надо. Чтоб не мешали, не отмахивались от него, послушали. Чтоб прожили вместе с ним ещё раз то далёкое, настоящее, чего сейчас и в помине нету. Отдыхает старичок, душой отдыхает…

Только старичок знает, чего Друзьям надо, батончик-то им так, пустое дело. Просто чтоб старичка не обидеть они его умяли, у них другой интерес… Понимает это старичок, и уважение своё тоже имеет. Друзья есть друзья. Они к нему со всей душой и он к ним по-человечески. Так завсегда положено. Поэтому старичок посидел ещё немного повздыхал, а потом поднялся и двинулся в сторону обсаженной кустами аллеи. Уже по дороге сюда он, отметил для себя тискающуюся в полутьме парочку. ” Шельмецы… Совести ни у кого не стало, потому и просрали страну. Одно блядство на уме…”

Подковылял к ним старичок, прокашлялся жалобно, заблеял ещё жалостливей: “Ребятки, извините, что отвлекаю, помогите старику… Гулял у набережной, платок доставал – ключи вытряхнул. Очки-то, дурак старый, дома забыл, ни черта не вижу. Вы бы поглядели, а то домой не попаду. Вот напасть-то…Там светло, фонарь рядом, вы молодыми глазами сразу увидите, они далеко-то отскочить не могли…”

Парень с девушкой неохотно разлепляютя, идут к берегу, старик крутится вокруг них, заискивающе улыбается. “Связочка такая, три ключика… Брелок олимпийский…”. Они спускаются к воде, река колышется, ночью всегда, всегда ей томно и волнительно. “Ну где, отец, ключи твои херовы?” – парень держит руки в карманах и пренебрежительно кривит рот. Крашеная девица глупо прыскает.

“Тут, тут где-то милый, ближе к воде…” Старичок слышит, или ему кажется, что слышит, как всплывают Друзья. Чувствует он их радость спинным мозгом и баста – слух стариковский может подвести, а холодок в позвоночнике никогда не обманет. Отворачивается старик, незачем на это смотреть. Много он на войне повидал, но тут другое, это не штык в брюхо немцу загнать, тут странненько. Первый раз глянуть хотел, но не смог, уж больно тошно.  Пусть их, он свое дело сделал. Старичок пошёл от берега, не прощаясь с Друзьями, им сейчас не до него, пусть потешатся вдоволь.

Хорошо ему было, тепло… Хорошо так, как бывало хорошо раньше, когда они с Семёном и Толей-кладовщиком коротали вечера за бутылочкой беленькой, за разговорами о жизни и вдумчивым молчанием.

Друзей ничем не заменишь… Друзья есть друзья.