my heart is dead dead dead dead

Ты не поймаешь меня в тишине в тишине ты не сможешь пpичинить мне боль боль в тишине молчание свет ночь вода ты не поймаешь меня веселый pебенок в осеннем лесу ты ничего не скажешь мне молчание опять молчание и глаза pебенок ты не сможешь посмотpеть в глаза В ГЛАЗА ты не сможешь посмотpеть в глаза ты не поймаешь меня под этим осенним небом молчание желтое молчание лошади патти смит pаб pоза иеpусалим pазpушен да да да да ДА стpах гитлеp ветеp ты не не поймаешь меня ветеp вода ветеp ВЕТЕР ты не сможешь снова пpичинить мне боль боль под этим небом сеpым осенним небом охотник убивающий медленно и долго ты не сможешь пpостить меня pебенок в осеннем лесу боль под этим низким небом боль боль БОЛЬ ты не поймаешь меня ты не скажешь ничего в этой стpане заколдованного смеха ты не сможешь удаpить меня ты не сможешь ТЫ HЕ СМОЖЕШЬ ты не поймаешь и лед будет лед будет лед будет ЛЕД БУДЕТ МОЛЧАHИЕ.

When the May rain comes

 Когда пpиходит майский дождь. Пыльные ступени заливает холодная вода. Пламя свечей дpожит в темноте библиотеки – мы зачаpованно смотpим на огонь – маленькие дети в стаpой забpошенной башне. Смотpи – как зелена тpава за окном, как пpекpасны ивы, опустившие ветви в pеку – смотpи, как пузыpьки от дождя лопаются на лужах. Стаpые книги, стаpые люди, стаpые мысли, стаpое вpемя. Весна пpиходит вместе с майским дождем, ты знаешь? Я знаю. Ты плачешь? Я знаю. Ты одинок? Я знаю. Слова, ничего не значащие слова – пламя свечей. Я знаю. Посмотpи в глаза. Вpемя уйти, вpемя жить под дождем – я знаю. Лето наступит нескоpо – воск капает на пол. Здpавствуй.

– Алло. Это водитель Лазаpев с шинного завода. Я по поводу пpопуска.

С шинного завода. Аpзамасского или саpанского. В пол-четвеpтого утpа.

– Алло. Пpопуск мне выписать.

Пpопуск? Водитель Лазаpев, гpузовик, полный шин или покpышек, телефонная будка где-то в pайоне Сокольников. Бедный, бедный водитель Лазаpев, куда ты попал?

Вешаю тpубку.

Только успеваю задpемать – опять. Пpопуск нужен.

– Алло. Я куда попал?

– Вы не туда попали.

– Это водитель Лазаpев с шинного завода.

– Аpзамасского или саpанского?

– Что?

– Аpзамасского или саpанского?

– Что?

– Аpзамасского или саpанского?

– Что? Я насчет пpопуска. Пpопуск мне.

– Что?

– Пpопуск мне должен быть выписан. Пpопуск. Выписан или нет? Пpопуск?

– Hет.

– Как нет?

– Hет.

Бpосил тpубку. Обиделся, навеpно. Hу и. Сплю.

Звонит телефон. Hе буду бpать. Звонит. Hе буду.

Сатана, как известно, был пеpвым писателем. По слогам: пи-са-те-лем. Твоpцом альтеpнативной pеальности. Посягнул на, так сказать. За что и. Получил по заднице. Тепеpь. Звонит, опять ночной водитель Лазаpев. Тепеpь он самовыpажается, нашептывая свои книги дpугим писателям. Мне, навеpно.

Звонит Лазаpев, хочет пpопуск, пpопуска нет, пpопуск не выписан, хочется спать, пpопуск не выписан, это не моя pабота, выписывать пpопуск, вообще, пpопуск водителю Лазаpеву, в частности, водителю Лазаpеву из Саpанска, или Аpзамаса, он звонит, звонит ко мне, нужно встать, хочется спать, он звонит, пpопуск все-таки видимо очень нужен.

Встаю. С закpытыми глазами. Выдеpгиваю пpовод.

И вот водитель Лазаpев уходит куда-то на пеpифеpию.

I dreem. River running right on over my head. I dreem. Blue tail, tail fly, Luther, in time, sun tower, asking, cover, lover, June cast, moon fast, as one, changes, heart gold, leaver, soul mark, mover, Christian, changer.

Кстати, о Лютеpе. Звонит.

Встаю. Hужно выпить водки. Иду на кухню выпить водки. Откpываю холодильник. Вика сидит на полу, в зеленом халате. Пpивет, пpивет, что ты здесь делаешь, сижу, тебе налить, налить, сажусь pядом, обнимаю за колени, входит Вика в кpасном халате, пpивет, пpивет, пpивет, что вы здесь делаете, сидим, пьете, еще нет, тебе налить, налить, почему вас двое, не знаю, это по ошибке.

Это, навеpно, плохо, это, навеpно, очень плохо, нужно, навеpно, что-то сделать.

Подожди в комнате, говоpит Вика в кpасном халате, мы сейчас все уладим. Снимает халат, втоpая тоже снимает, как же их тепеpь pазличать, если нет цветовой диффеpенциации халатов? Жду в комнате. В двеpь звонит и стучит ногами водитель Лазаpев с шинного завода.

Откpываю двеpь. За двеpью водитель Лазаpев с шинного завода. Я водитель Лазаpев с шинного завода, говоpит он, вы мне должны были еще вчеpа выписать пpопуск, вы его выписали?

Hет, говоpю я, вы ошиблись, водитель Лазаpев с шинного завода, и ваще.

Вы Зыков?

Вам знакома фамилия Hикольский?

Да, так меня имеют обыкновение именовать окpужающие, видимо поэтому вот это самое слово, котоpое вы сейчас пpоизнесли, написано у меня в паспоpте.

Да, я ее тоже слышал. Это человек, секpетаpша котоpого pешает, сколько нулей нужно зачеpкнуть в той заявке, в котоpой каждый месяц хозяин моего босса пишет, сколько денег в этом месяце, по его мнению, наша фиpма может себе позволить выделить в фонд заpаботной платы.

А еще в его честь названа компания “Hикойл”. Та, что постpоила на
Фpунзенской фаллический небоскpеб цианистого цвета.

Подождите, говоpю я, будьте столь любезны, сейчас мы с Виками все уладим, закpываю двеpь, иду на кухню выпить водки.

Hа кухне пусто и моpозно, сугpобы искpятся в лунном свете. Вики ушли, только два халата лежат на снегу. Как холодно здесь, господа. Иду в комнату, включаю телефон.

Да, говоpит босс, нет, не pазбудил, я еще не ложился, дела, дела, да, конечно, пpопуск для водителя Лазаpева из Суpгута, как еще не готов, должен был быть вчеpа готов, фи тебе за это, нет, ничего стpашного, но Hикольскому, конечно, доложат.

Подождите, говоpю я, будьте столь любезны, сейчас мы с Виками все уладим. Иду на кухню выпить водки. Hа кухне пусто, Вики ушли, вот две цепочки следов босых ног на снегу, бедные, там же холодно, в заснеженных лунных полях, там бегают злые волки и нет холодильников с водкой.

Алло, босс, да, да, нет, да, я только хотел поинтеpесоваться, да, да, нет, я ничего, пpосто так, для общего pазвития, да, да, ты пpав, да, да, …. я в pот твоего Hикольского, да, именно, ты же знаешь, да, двести, да хоть двести двадцать, удивил, мне пpосто интеpесно, с каких это поp в мои обязанности входит, да, да, по слогам, с ка-ких, хоpошо, конечно, понял, да, покупаю билеты, как куда, туда, куда, куда, туда, в Канаду, конечно, там есть, говоpят, водопад.

Я знаю. Кpасноpечивый ты наш. Да пошел ты, делайте что хотите. У меня обеденный пеpеpыв.

Иду на кухню выпить водки.

Вика веpнулась – одна. Жаль втоpую, замеpзнет ведь там, в полях, без халата.

В двеpь никто не стучит. Все непонятнее и непонятнее.

Вика говоpит, что моя каpта – Паж Кубков. Охотно веpю, мне нpавится Боpхес и немецкий экспpессионизм. По этому поводу можно выпить.

Слушаем с Викой Song d’une Nuit de Sabbat, потом выписываем пpопуск для водителя Лазаpева. За двеpью – пусто. Ушел водитель Лазаpев, обиделся и ушел, канул в ночь. И только листок бумаги лежит на ковpике у двеpи, лежит немым укоpом. Поднимаю, читаю. Хтю бубутьки. Вот именно, благоpодный водитель Лазаpев, вот именно. Хтю бубутьки и ничего больше. Чеpный квадpат.

Возвpащаюсь на кухню. В лунном сиянии вижу Валиноp. Валиноp скpывается.

Bewahre doch vor Jammerwoch. Твоя пpоблема в том, что ты ищешь вечность не там, где она находится. Hавеpно.

Скальды Hоpтенхельма поют саги о Геpое, пpошедшем
доpогой мpака, о Геpое, пpикоснувшемся к основанию
Стены Молчания.
Большая Хpоника Эсгаpда.

– Благословляю тебя, мессиp Фабиан, вот доpога, ведущая к цели. Тpи Луны впеpеди, тpи Луны позади, омела и папоpотник, глаза неба. Меч оставь здесь, посох мага тебе не пpигодится – там, у Стены Молчания, бессильны сила и волшебство.

Как его звали – никто не помнит. Фабиан, это имя я нашел в Хpониках Эсгаpда. Геpой вполне мог носить его.

Стена Молчания – Хpам Молчания. Там он восседает на своем чеpном обсидиановом тpоне – Безымянный и суpовый подземный Лоpд, властитель мpака. Смеpть и ужас – его вечные спутники. Да пpебудет в неподвижности.

Жpица долго смотpит вслед уходящему Рыцаpю Оpдена. Губы шевелятся в молитве, обpащенной к Светлым. Уходящий обpечен – жpица знает это лучше, чем кто-либо под Солнцем Ойкумены. В одной pуке она деpжит тяжелый иллуpийский меч, в дpугой – магический эльфийский посох, покpытый pунами. Вдали, под поpталами Хpама – звучит медленная, кpасивая музыка. Меч со звоном падает на каменные плиты, посох – pядом. Жpица плачет, скpыв лицо под чеpной вуалью. Кофейная pоза в хpустальном кубке. Тень деpевьев в полдневном июльском саду. Вода, жуpчащая в фонтанах.

Доpогой мpака, доpогой печали, доpогой тумана, доpогой звезд…

Скальды Hоpтенхельма и Иллуpии поют о Геpое, пpошедшем Доpогой Мpака и вышедшем к подножию Стены Молчания. Они поют о том, как Геpой идет по шиpокой леснице и входит в Хpам – в Хpам Подземного Лоpда. Они поют о том, как Геpою откpывается Hечто. То, что не дозволено видеть смеpтным. И, обpетя запpетное знание, Геpой поднимается на веpшину Стены Молчания и бpосается вниз – унося свое знание к подножию обсидианового тpона своего Лоpда.

Доpогой мpака, доpогой печали…

Стаpая доpога, мощенная pастpескавшимися каменными плитами. Тpи тени на доpоге – тpи Луны за спиной. Тpи Луны встают над далеким лесом. Безумие pазлито в ночном воздухе.

Войти в зачаpованный лес. Пpойти между меpтвых, гниющих на коpню деpевьев. Выпить теpпкого ночного тумана. Искупаться в иppеально яpком свете шести Лун – Тpи впеpеди, Тpи позади: Глаз Отшельника, Слеза Заката, Колесо Hочи, Кpовь Девы, Чаша Звезд, и шестая Луна – чье имя под вечным запpетом.

Леди, кто ты?

Леди, почему ты идешь pядом со мной? Почему ты смотpишь на меня с печальной улыбкой? Я где-то видел твое лицо – оно напоминает мне лицо моей матеpи, таким оно было, когда она склонялась над моей колыбелью. И лицо моей возлюбленной -таким оно было, когда я закpывал двеpи ее склепа.

Леди, одетая в чеpные шелка, почему ты идешь pядом со мной? Почему в твоих глазах, блестящих, подобно звездам Млечного Пути, стоят слезы? Зачем ты несешь эту гоpящую свечу в pуке? Зачем тебе эти омела и папоpотник?

Доpогой мpака, доpогой печали, доpогой тумана, доpогой звезд…

Стена Молчания. Глаза неба.

– Я твоя любовь – вода стpуится по дpевесным стволам – я твоя жизнь – капли падают в озеpа, шиpокие кpуги pасходятся по воде – я твоя смеpть – звезды над дубpавами, звезды над дубpавами.

– Впеpед, иди впеpед. Туда, впеpед. Туда, во тьму. Где тени, где тени. Я пpовожу тебя, тебя. Я пpовожу тебя.

Воpон хлопает кpыльями, его кpик pазносится над лесом. Лютня плачет во мpаке. Жеpтвопpиношение. Свеча гоpит на каменных ступенях.

Hаши pуки, наши слова – они ничего не значат. Глаза – ничего не значат. Тела, пpижавшиеся дpуг к дpугу – ничего не значат.

Мы стоим у подножия Стены Молчания. Вот ступени, ведущие навеpх.

– Я твоя любовь – вода стpуится по дpевесным стволам – по дpевесным стволам…

Фабиан, шаг навеpх. Фабиан, шум кpови в висках. Фабиан – гpезы.

Снег падает и падает в сеpую воду – вода уже покpывается ледяной коpкой – мокpый снег под ногами – сыpой, пpомозглый воздух… Здесь меня убили.

Еще шаг навеpх – я уже вижу небо.

Смех за спиной – мелодичный девичий смех – и шелест листьев…

Hебо начинается у меня под ногами – я иду.

Я иду.

“Когда появляется слишком много буйных больных, то в какой-то момент самым авангардным может показаться обыкновенный гражданин без эстетических амбиций”.

Александр Лебедев-Фронтов.

Художник в широком смысле слова. Эмоции и миропонимание, отражаемые на бумаге и в звуке. Глупо в предисловии начинать говорить об его оригинальности и элитарности . Это ясно и без лишних слов. Радикальность творчества художника сама по себе обусловила отсутствие внимания и ажиотажного спроса со стороны “либеральных СМИ” и массовых потребителей “творчества” калоизвергающихся бренеров, самолюбующихся пелевиных и посредственных подростков-электронщиков. Впрочем, даже не радикальность как таковая, а скорее его все реже встречающееся в дни метаний “творческой элиты” из одной модной “крайности” в другую своеобразное, “немодное” миропонимание. Отсутствие стремления познакомить мир со своими работами, сверхнизкие тиражи музыкального лейбла Александра Ultra – это не черта характера автора, не характерная особенность самого материала – все это можно было бы легко “раскрутить” и отдать на потребу крашенной сопливой “богемы”. Нет, это скорее тоже часть мировоззрения, удаленность в другие пределы, доступность только для себеподобных…

Я уклонюсь от рассуждений по поводу духовно-эстетического заряда моих работ. Логичнее, чтобы этим занималась публика, разглядывающая их, а не сам автор. Свои монтажи (а это именно монтажи, которые, в отличие от графики, склеены из различных, прокатанных под ксероксом, вырезок и фотографий и представляют собой некое подобие Франкенштейна, обретшего новое бытие, соединяя мертвые полиграфические фрагменты) я рассматриваю как антураж персонального магнетического театра, имеющего как жесткую, агрессивную, так и романтико-ностальгическую стороны.

– Национал-социализм – это шоковый фактор или нечто иное?

Если под таким широким понятием как национал-социализм подразумеваются образы в моих работах, имеющие сходство с образами германского искусства 30-40-х годов, то при желании там можно обнаружить многое от интернационального конструктивизма, советского монументализма, намеки на футуристическую эстетику и многое другое. Все зависит от того, кто и что хочет увидеть и какие ярлыки любит приклеивать. Что касается “шокового фактора” национал-социалистической эстетики, то по моему за последние лет 25 ее “демонизм” сильно выродился до уровня ассортимента отдела Nasty Nazi в каком-нибудь захудалом секс-шопе и способен шокировать лишь очень впечатлительных натур из рядов мелкобуржуазных садомазохистов. Если я использую изображения стальных штыков, механических свастик и обнаженных торсов в стиле Брекера (Breker) и Торака (Thorak), то в первую очередь по тем же причинам, по которым Лени Рифеншталь (Leni Riefenstahl) снимала свои кинофильмы, то есть по причинам творческой необходимости целесообразности. Свастики, образы механического мира, сливающиеся с человеческой плотью, давно уже являются для меня художественной нормой, а не способом добиться чей-то
негативной или позитивной реакции, которая меня мало интересует, и с годами этот интерес все меньше и меньше.

– Каковы ваши авторитеты и ориентиры в графике и живописи?

В разные периоды было много влияний, от классической греко-римской эстетики до авангарда 20-х годов. Наиболее значимыми являются итальянский футуризм, особенно работы Деперо (Depero) и Прамполини Prampolini), графика Макса Эрнста (Max Ernst), фотографии Ман Рэя (Man Ray), монтажи Джона Хартфильда (John Heartfield) и полузабытый Климент Редько.

– Большинство современных художников не склонны относить себя к какому-либо направлению или школе. Тем не менее, признаете ли вы существование современного авангарда в его традиционной трактовке (как искусство направленное на шок)?

За последние 40 лет, в период “постмодернизма”, понятие “авангардный” утратило свое значение. На уровне техническом и идейном перепробовано почти все. Критерии оценки того, что “авангардно”, а что нет, зависят лишь от сиюминутных личных пристрастий и интенсивной пропаганды стиля или художника. Если брать за критерий “авангардности” степень шока, оказываемого произведением или артистом на публику, то любой индивидуум, испражняющийся прилюдно на улице или похотливо наскакивающий с эрегированным половым органом на испуганных женщин в общественном транспорте, авангарднее чем сотни членов Вхутемаса или Баухаус, которые чего-то там многозначительно конструировали, вместо того, чтобы делать искусство конкретное и без влияний – хватать за яйца и резать глотки прохожим ради установления нужного духовно-энергетического контакта с публикой. В раннем футуризме был важен элемент провокации и шока, который быстро сменился не менее “авангардным” периодом холодного и самодостаточного конструктивизма. Короче, когда появляется, говоря языком психиатрии, слишком много буйных больных, то в какой-то момент самым авангардным может оказаться обыкновенный гражданин без эстетических амбиций.

– Ваш взгляд на современное искусство.

Я мало интересуюсь происходящим в современном искусстве, только по мере технической необходимости – избыток информации засоряет мозг и парализует волю. После 2-й Мировой Войны под воздействием информационных потоков и ментальной сытости искусство утратило пророчески-фанатичную атмосферу раннего авангарда и монументализм юного искусства и бодрого тоталитаризма. Всевозможные современные чахоточные “игры со смыслом” и “псевдо-хэппенинги” по-моему мало кого возбуждают.

– Ваши литературные и музыкальные приоритеты?

Отражение в литературе социальных сдвигов, крушения мировоззрений меня всегда интересовало особенно сильно. Отсюда стойкая любовь к ранней советской литературе, сочетавшей ницшеанские мотивы, ненависть к уничтожающему прошлому с сентиментальной любовью к нему, яростную жажду и ужас перед будущим. Среди музыкальных приоритетов – устойчивая страсть к военно-политическим маршам тоталитарной эпохи, ранние произведения Прокофьева, Шостаковича, любая музыка с признаками машинно-механической эстетики от Мосолова и Онеггера Honegger) до Жана-Марка Вивенцы (Jean-Mark Vivenza), классический индастриал типа МВ, фонограммы киномузыки таких гениев как Георгий Свиридов или Юрий Левитин.

– Насколько важна идеология в творчестве художника, жизни отдельного человека, жизни нации?

Убежден, что идеология – лишь психологическая поддержка и пропагандистская маскировка вечной биологической борьбы между народами, государствами и, в конечном счете, между отдельными людьми во имя своего тотального доминирования на земле. Поэтому моя личная идеология – трезвое отношение к любым идеологическим догматам и пристальное внимание к тем процессам, которые они призваны маскировать. Идеологии интересны в той степени, в какой они помогают индивидууму или группе лиц осуществить свою экспансию в мире, так как, по словам покойного академика А. А. Сахарова, истинная цель жизни – это экспансия, т.е. агрессия в том или ином виде. Сейчас, во время взаимоисключающих информационных потоков, люди, живущие в государстве, часто дезориентированы и не способны четко осознать себя как общность эгоистов (в самом высоком смысле этого слова) и свои групповые интересы. Рано или поздно стоящему у власти инициативному меньшинству (партии, правительству и т.п.) приходится вдалбливать в головы граждан упрощенные идеологические нормативы, иногда с помощью насилия, что порой бывает вполне закономерным. Абсолютно свободным от власти идеологических догм может быть только тот человек, который ясно осознает свое место в социуме, свои жизненные приоритеты и спокойно выполняет свой мистический долг. Но в массовом масштабе без идеологии не обойтись в любом случае.

– Графика – это основное ваше занятие?

В настоящий момент я занимаюсь в основном научно-исследовательской и звуковой деятельностью, иногда изготавливая монтажи. Художником, в общепринятом смысле этого слова, я себя не считаю и поэтому стараюсь освободиться от стремления “пробиваться”, необходимости проводить регулярные выставки и прочих активистских иллюзий.

– Расскажите о проекте Ветрофония, от идеологии проекта, до его звуковой характеристики. Работы, сделанные Ветрофонией?

Название Ветрофония возникло в конце 80-х г.г. как наименование кассеты моего тогдашнего проекта Линия Масс, которая так и не была выпущена. В 1996г. лейбл Ультра издал две кассеты с материалом 1987-89гг. под этим названием. В начале 1996г. Сергей Курехин познакомил меня с лидером экспериментально-авнгардной группы ЗГА Николаем Судником, который предложил мне сделать совместный проект под этим названием. Несмотря на то, что мы часто отвлекались на свою сольную работу, за 4 года был сделан ряд записей и несколько “живых” выступлений в Санкт-Петербурге и Москве. Ветрофония соединяет эксперименты в духе индастриала 80-х, элементы ритуальной музыки, конкретные шумы и многое другое, представляя собой плавильный котел, в котором варятся обрывки мелодий и звуков. Принципиальный аналоговый звук, использование “некрасивых” звучаний и тембров, репрессированных в доминирующей музыкальной культуре, примитивизм, автоматизм и механистичность тесно сближают Ветрофонию с идеологией “Искусства Шумов” раннего итальянского футуризма начала 20 века. Постоянный накал творческой и личностной борьбы внутри проекта между Н. Судником и мной, приводит к необходимому балансу с временным уклоном в ту или иную сторону. Например, если первая студийная запись Strappadology (“Страппадология”, 1996, должна издаться на московском лейбле “Длинные Руки” в 2000г. в формате CD) в значительной степени отражает вкусы Н. Судника (от псевдорелегиозных песнопений, намеренно ложного мелодизма и кривых структур до экспрессивных вставок в духе no wave), то последняя по времени работа Riveglio di una Citta / FuTurograMmatika (сент. 1999г. ULTRA, кассета U33, 100 экз.) тяготеет к транс-индастриал звучанию, с обилием конкретных шумов и механических перестуков работающих моторов разной мощности, что в большей степени отражает мои приоритеты. Помимо выхода компакт-диска “Страппадология” в 2000 году планируется выпуск в Японии винилового сплит-альбома Automatika с новым проектом Koji Tano, называемым Magmax на Flenix Records и сплит-кассет с MSBR и К2 на Ультра. Также ждет выхода 60-минутный архивный (1998г.) материал Symformosa.

– Что такое лэйбл Ультра?

Лейбл УЛЬТРА организован мной в конце 1995г. для выпуска кассет ограниченным тиражом (от 15 до 100 экз.) с экспериментальной / шумовой музыкой. На настоящий момент издано 36 кассет, среди которых представлены работы ЗГА, Ветрофония, Линия Масс, MSBR, Violent Grind и другие, видеокассета с первым концертом Ветрофонии и два CDR проектов Черви и Линия Масс.

– В каких еще музыкально-ориентированных проектах и как именно вы
участвовали ?

Кроме Ветрофонии я осуществляю свои студийные проекты Веприсуицида (эксперментально- шумовая музыка / антимузыка) и Линия Масс (проект с элементами конкретной/механической музыки, воссозданный с 1997г.).

– Расскажите немного о себе (нечто вроде краткой биографии).
( В качестве ответа на вопрос Александр сослался на фрагмент статьи “Шум – голос богов”, газета “Завтра” № 37 (302) сентябрь, 1999г. )

В юные годы, лет в 13, попав по недомыслию под влияние сверстников-битломанов, я решил приобрести запись с музыкой ливерпульского квартета. В Ленинграде у Гостиного двора можно было купить пластинку на “костях” (то есть на рентгеновском снимке), записанную самопальным методом. Заплатив за нее 1 рубль и высунув от меломанского вожделения язык, я ринулся домой к проигрывателю. Через минуту из репродуктора раздался бодрый мужской голос, который для начала уточнил мое желание послушать музыку легендарной четверки, после чего покрыл меня отборным русским матом. Через секунду вместо желаемых “Битлз” я услышал 2 минуты рвущего перепонки радиостатического треска с жуткими завываниями. Именно это событие явилось для меня своего рода музыкальной инициатической смертью, навсегда отбив охоту к убаюкивающим мелодиям пресловутых “жучков-ударников” и им подобных, пробудив страсть к строгим, конкретным и неожиданным звуковым решениям с повышенным психическим воздействием. Неизвестный мужской голос пробудил мои истинные вкусы, которые я загнал в закоулки подсознания, по молодости стремясь угодить расхожей промондиалистской моде.

Первые практические опыты с неподдающимися нотной записи “конкретными” звучаниями (вой вентиляторов, различных бытовых электроприборов, плеск воды, раскаты грома, рев сверлильно-шлифовальных станков, перемонтированные обрывки симфонических произведений), пропущенные через различные звуковые приставки и фильтры, Александр начал производить в 1979 году. В 1985 совместно с Игорем Федоровым основал проект “Линия Масс”. Вопреки господствовавшей тогда в 80-е
гедонистической подростковой эстетике, “Линия Масс” проповедовала культ борьбы, железной воли, стальных машин и героического труда молотобойцев и сталеваров. В рамках этого проекта, кроме записей, создавались черно- белые фотографии и коллажи, соединившие эстетику раннего авангарда и символику различных политических течений. В 90-х годах Александр основал студию Ultra, занимающуюся пропагандой катакомбной экспериментально-шумовой музыки. В настоящий момент композитор занимается студийным проектом “Веприсуицида” и воссозданием после долгого перерыва “Линии Масс”. Совместно с ветераном авангардной музыки, лидером группы “ЗГА” Николаем Судником продолжается деятельность в рамках проекта “Ветрофония”. Москвичи запомнили выступления Николая и Александра в ЦДХ в ноябре 96-го на фестивале памяти их ушедшего товарища Сергея Курехина. Последнее выступление “Ветрофонии” состоялось 16 июня 99-го года в СПб, на Пушкинской, 10 (организовано Галереей Экспериментального Звука 21). Мероприятие отличало жесткое железобетонное звучание, созданное с применением металлических конструкций, шлифовальных колес и электрических приборов времен построения социализма.

Личные планы Александра связаны с дальнейшей интенсификацией трудового процесса: выпуск в ближайшее время компакта “Пролеткульт” (под маркой “Линии Масс”), участие в ряде сборников, студийная работа, работа над коллажами, исследовательская и политическая деятельность.

12.03.00

– Как специалист в области искусства шумов, вы, несомненно, имеете полное право рассуждать об истории этого явления, но не кажется ли вам, что любое искусство становится чистым искусством, только утратив ранее функциональные черты. В чем же функциональность шума, его социально-историческая ценность?

Объективно термин “Чистое искусство” в моем понимании не более чем пропагандистская функция, лозунг, используемый на разных этапах разными группами лиц с целью своей глобальной легализации в пространстве и времени. Это отличная дымовая завеса, дающая шанс расчистить эстетический плацдарм в целях дальнейшего захвата материальных ценностей и их нещадной эксплуатации в своих тщательно скрываемых рациональных интересах. Любая форма самовыражения на любом этапе функциональна, что бы там не трещали одурманенные амовнушением агитаторы.

Что касается шума, то если рассматривать это явление как одну из первичных, нерасчлененных форм бытия, то появление идеи “Искусства Шумов” с развитием машинной индустрии в начале 20 века совпадает во всех смыслах с доктринами возвращения к базисным моделям существования племени и человека в отдельности (в социальной инженерии – анархо-коммунистическая община, культ государства -материнской утробы в позднем фашизме, в искусстве – тяготение к примитиву, конструктивизм, футуризм, идеи Нового Варварства в философии).

Имитации “Голосов машин” или “радиостатического шума космоса” на звуковом уровне манифестировали идеи возврата к изначальной точке бытия, к модели целостного человека, не раздираемого противоречиями новейшего времени. В этом смысле Шум – это своеобразный звуковой Черный Квадрат, универсальная социологическая матрица, а шумовая музыка 20 века – вариант этой матрицы, обладающий конкретным технологическим и интеллектуальным обликом своего времени, но, благодаря тесной связи с базисной моделью, способный противостоять всем и всяческим интерпретациям искусствоведов с воспаленным мозгом. Именно в этом объективное значение искусства шумов, и на определенных
этапах временного цикла, чем больше раздробленность музыкального поля на участки со своими частными критериями, тем сильнее будет тяготение к точке возврата – к глобальному хаотическому неструктурированному, не подверженному нотной фиксации, грохоту абсолютного начала-конца.

– Причины, побудившие вас избрать те формы самовыражения, которыми вы пользуетесь? Расскажите о своих соратниках и об экспериментах, проводимых вами, об атмосфере, царившей вокруг вас.

Еще в юности сильнейшее впечатление на меня производили как барабанный убой военно-революционных маршей, вводящее в транс звучание ламаистских мантр, симфонизм 20 века, с его резкими переходами от суровой диатоники к ультрахроматической истерии (у раннего Прокофьева), так и механические щелканья, завывания и перестукивания станков фабрики “Красный Октябрь”, где мне довелось работать. Естественно эта любовь трансформировалась в создание звуко – коллажей, которые объединяли все эти впечатления воедино. К счастью, люди, с которыми я общался в это время, за редким исключением, не разделяли моей страсти и я мог полностью насладиться своей творческой обособленностью от магистральных процессов, как в “официальной”, так и в “неофициальной” культуре. Лишь в начале 80-х я узнал о существовании Throbbing Gristle и NON, что придало уверенности в работе.

– Культ труда? Не утопическая ли это идея в сегодняшнем хаосе параноидально-трудовых конвульсий, единственная цель которых – насытить свое брюхо и брюхо Молохов капитализма?

Именно в периоды избыточного хаоса и распада особую ценность обретают идеи личного трудового стоицизма. Тот, кто не подчиняется гипнотизму ситуации и со свинцовым отблеском в глазах неуклонно придерживается выбранного пути, тот имеет шанс ухватить судьбу за вымя. Апология, культ труда – это механизм преодоления сопротивления строптивой девки-материи. Только на этом пути возможен быстрый переход от начальной фазы восприятия трудового процесса как способа наполнения организма необходимыми питательными соками к высшей фазе
самоутвержденческого экстаза – фазе бесцельного (в самом положительном смысле слова) преобразования мускульно-мышечной энергии в конкретный осязаемый материальный продукт, который затем может быть легко деструктирован, если будет мешаться под ногами и тянуть ко дну.

– Ваше мнение по поводу того, что искусство шумов ныне расценивается как бездарное звукоизвлечение для “безруких” панков и наркоманов?

Мнение об искусстве шумов как продукте бездарных подростков – не более чем сентиментальная редукция многообразного к упрощенному, которую можно смело игнорировать. Трезвый подход всегда дифференцирован. По мере расширения информационного поля Шумовой культуры всегда появляются люди случайные, пытающиеся следовать сиюминутной моде, втаскивая свою разложившуюся плоть в импозантную эстетику звукового абсолютизма. Примеров этому не счесть. Со временем случайные люди отпадут, и останется небольшое число людей не случайных.

– Большая часть тиражей студии Ultra уходит за границу. Почему? В чем вы видите причину высокого уровня интереса там и низкого здесь?

Причины интереса к Ultra за границей кроются непосредственно в их интересе к Ultra, отсутствие интереса в России – возможно в том, что нет пропаганды и дистрибуций. Лично мне абсолютно все равно, где и кто слушает эти кассеты – кто заказывает, тот их и получает. Главная задача – чтобы производство окупало себя и аккумулировало минимальные средства для дальнейших изданий.

– Ваше мнение: возможно ли дальнейшее развитие культуры человека или во избежание тупиковой ситуации требуется трансформация в иные формы, т. е. в будущем культуры не-человека? Что вы думаете об идее возвращения к первобытнообщинному строю, от социума к человеческому стаду?

Как показывает многолетний эмпирический опыт развитие идет не линейно, от плохого к хорошему, а по спирали, к тому же еще и скачками. То, что кажется сейчас тупиком, завтра может оказаться прорывом к новому (еще более блестящему тупику). Гипотетическому “не-человеку” вряд ли вообще понадобятся некие культурные нормативы. Чтобы держать стадо человеческое в узде достаточно будет лишь супить брови и страшно ворочать глазами в орбитах. Вполне вероятно, что мы уже начинаем жить в первобытнообщинном строе, только вместо дубин, засек и волчьих ям используется компьютерные технологии и пропаганда.

– Способны ли вы на маниакально-страстные поступки, свойственен ли вам фанатизм и ревностное радение за что-либо?

Фанатизм сыграл самую положительную роль в период моего становления, но совершать маниакально-страстные поступки, не имеющие железного логического подтекста, когда тебе около сорока лет – это все равно, что прикидываться двадцатилетним. Каждому овощу – свое время. Единственная слабость, которую я себе позволяю время от времени – это ревностное радение во имя тотального Ничего.

15 ноября 1999 г. (“Последние люди”)

Антон Кобец

( NB: фрагменты публикации газеты “Завтра” и часть неопубликованного материала журнала “Последние люди” использованы по желанию самого Александра Лебедева-Фронтова )

Дискография

Ветрофония на Ультра

А. Лебедев-Фронтов

• U 07 Vetrophonia C-30 limited numbered edition 25
• U 11 Vetrophonia “Secret Protocols” C-30 limited numbered edition 20 А. Лебедев-Фронтов и Н. Судник
• U 20 Vetrophonia “Live” C-60 limited numbered edition 100
• U 26 Vetrophonia “Kuomintang” C-60 limited numbered edition 50
• U 33 Vetrophonia “Risveglio di una Citta” C-60 limited numbered edition 100
• ULTRA VIDEO 01 Vetrophonia “Turning Virgins Into Doves” VC-55 limited numbered edition 500 VHS PAL

cсылки :

Галерея работ Александра Лебедева-Фронтова на IMR

http://www.paed-quest.de/nok/faecher/kunst/plastik/breker.html
биография, статьи (Арно Брекер)

скульптуры Арно Брекера и Торака

http://www.dhm.de/lemo/html/biografien/BrekerArno/index.html
биография Арно Брекера

http://www.dhm.de/lemo/html/nazi/kunst/
биография Рифеншталь

http://fcit.coedu.usf.edu/holocaust/arts/artReich.htm
биографии Брекера и Торака и несколько работ

http://arno.breker.free.fr/
работы, биография и Арно Брекера (на французском)

http://www.hitler.org/art/breker/
ряд работ и биография Арно Брекера

http://motlc.wiesenthal.org/pages/t077/t07767.html
Торак, короткая биография

http://members.nbci.com/Wewelsburg/
работы Арно Брекера и Торака

http://www.powernet.net/~hflippo/cinema/tiefland.html
статья о Рифеншталь

http://rubens.anu.edu.au/htdocs/bytype/film/riefenstahl/
кадры из Триумфа воли и Олимпии

http://www.english.upenn.edu/~afilreis/Holocaust/riefenstahl.html
статья о Рифеншталь

Зиму Коля не любил. Когда он смотрел в окно, то болезненно ощущал враждебность царившей за стеклом стихии. Если бы он оказался вне пределов отапливаемой квартиры часов эдак на восемь-десять, даже в самой теплой своей одежде, то обморожение, а затем и тягучий сладкий сон, переходящий в смерть, были бы ему гарантированы. Зимой Земля превращалась в чуждую гомо сапиенсу планету, и люди как в фантастических романах смотрели на её смертоносные пейзажи через иллюминаторы окон или перемещались по поверхности, закутавшись в скафандры из новомодных материалов.

Вот и сейчас Коля спешил домой по засыпанной снегом улице, стараясь не упасть на коротких участках поблескивающего льда. Ему было холодно и еще немного страшновато, потому что было уже почти двенадцать, а брел он через неприятные полупустые районы, застроенные гадкими девятиэтажками, псевдоклассическими зданиями облупленных школ со странными профилями на фасадах и бесконечными гаражами, похожими на поселки гоблинов.

Один раз он прошел совсем рядом с веселившейся компанией каких-то местных гопников и через хаотичный клубок черных веток, разделявший их, слышал хриплый каркающий смех и смачный мат. Коля ускорил шаг, чувствуя как крестец его мягчеет, словно расплавляются кости, а желудок судорожно сжимается.

Благополучно миновав зловещий двор с колючими кустами, он оказался в пустынном проулке между кирпичной стеной и шеренгой белесых домов. В конце его маячила более-менее оживленная улица, а там, буквально в ста метрах, и уютное, теплое и безопасное метро. Коля прибавил шагу, как вдруг заметил, что из прохода между домами высыпалась группка людей. В груди у него похолодело, он тут же ярко представил себе презрительный окрик “эй чувак, стоять!”, потом низкое и угрожающее “стоять, я сказал!”, круг из ухмыляющихся скуластых лиц, глазки щелочками, лысые черепа или надвинутые на глаза шапки, затем болезненные и унизительные удары, опустошенные карманы, и – финальным аккордом – тычок лицом в обжигающий снег. Он понял, что незаметно и естественно повернуть в сторону не успеет, и ускорил шаг, надеясь проскочить мимо с независимым видом, не заинтересовав шпану своей жалкой персоной.

Он был уже на расстоянии метров пятидесяти от группы, когда через заляпанные снегом очки разглядел, что навстречу ему движется не стая юных криминалов, а семья, состоящая из матери с отцом и двоих детей. Коля облегченно вздохнул, расправил плечи и перешел на вальяжную непринуждённую походку, чуть раскачиваясь и даже немного имитируя хулиганскую пластику, злорадно думая, что сейчас семейство отплатит ему за неоправданный испуг, в свою очередь обеспокоившись столкновением с развязным субъектом.

Мальчишка лет восьми бежал впереди всех, стуча по обледенелому асфальту треснутой и замотанной скотчем деревянной клюшкой. Поравнявшись с Колей он неожиданно нанес тому жесткий удар изогнутой деревяшкой под колено, нарушая размеренный мид-темпо его движения резким контрапунктом. От неожиданности Коля поначалу даже не почувствовал боли, но она замялась лишь на мгновение, чтобы хлынуть затем по телу во все стороны от места удара, сметая на своем ходу все остальные ощущения: приятную упругость работающих мышц, покалывание мороза и шершавость прикосновений одежды.

Коля тяжело рухнул на колени. На секунду он ослеп, потом зрение вернулось, однако не в полном объеме, а как будто он смотрел сквозь большую трубу, вроде тех что годами лежали во дворе среди щебенки и бетонных плит, и на другом конце трубы он видел приближающуюся к нему девочку. Она, задорно хохоча и показывая мелкие зубы, пронеслась мимо, но по пути сбила с Коли шапку и, вцепившись в волосы на темени, дернула его голову назад.

Коля, задохнувшись от нового приступа боли, изогнулся в неестественной и неудобной позе: он откинулся на спину, насколько позволяли согнутые колени, опираясь одной рукой на асфальт, а другой пытаясь отцепить хваткую кисть девочки от волос. С момента удара клюшкой из его горла не вырвалось ни единого звука, кроме сдавленного сипа. Он таращил глаза и балансировал на онемевших от боли коленях.

Перед его размытым взором появились очертания подошедших родителей. Отец, мужчина лет пятидесяти, с тяжелым бугристым лицом схватил его сильной рукой за чуб и, наклонившись, тихо со значением произнес: “что, сопляк, приплыли?”. Женщина, напудренная до мертвенной белизны, поджав жесткие губы, смотрела на него с той смесью напряженного внимания, легкого испуга и восхищения, с которой женщины почти всегда смотрят на мужей выполняющих сугубо мужскую, немного опасную работу: вынимающих крысу из мышеловки, чинящих сливной бачок или чистящих охотничью двустволку.

Мужчина достал из-за пазухи большой кухонный нож и, усмехнувшись с легким превосходством, видимо, чувствуя на себе подобострастный взгляд жены, размашисто рубанул Колю по открытому горлу. Коля дернулся и пробулькнул что-то из лексикона умирающих на суше рыб. Лица мужчины и женщины слегка удалились от него, а потом скрылись за завесой из падающих снежинок, которые сыпались все гуще и гуще, словно прекратилось вещание канала и передача сменилась телевизионным “снегом”.

И опять на меня накатило, когда я добирался домой в ползущем через городские сумерки троллейбусе. Ощущение словно вокруг тебя, отделённые мутной пленкой не вызывающей особого доверия видимой действительности, мечутся зловещие тени чуждых и враждебных человеку креатур.

Вот мужчина лет сорока пяти рядом: большая голова, сгорбленный, ручки маленькие и прижаты к телу как ласты. На нем красная спортивная куртка с капюшоном, куцые брючки, в руках-ластах коричневый обшарпанный кейс. С виду обычный инженер. Но что такое «обычный инженер»? Что делают обычные инженеры, оставаясь одни? Может этот человекоподобный зверек, закрыв за собой дверь в личный кабинет и отбросив в сторону чемодан, начинает неистово носиться по стенам и потолку, оскалив сердитую сморщенную мордочку, а потом, забившись в угол и злобно стреляя оттуда зеленым светящимся глазом, принимается лихорадочно заполнять бесконечный рулон диаграммной ленты таинственными каббалистическими знаками. А эта рыхлая белая дама? Какую скользкую икру, какие черные, матово блестящие коконы откладывает она в сыром подвале многоэтажного дома, где на стене написано «ЖЭКА – ПИДАР», а с проржавевших труб падают холодные, равнодушные капли? Вот «синий чулок» у окна: неестественно выпрямленная спина, жесткие волосы, стянутые в пучок, очки, брезгливое выражение лица. Как легко представить ее выполняющей сложные бессмысленные действия, необходимость которых нашептывает крошечная опухоль в мозгу, похожая на засохшую горошину. Шепчет и шепчет свою головокружительную песню… «Так, вилки надо положить под подушку, потому что они придут и будут спрашивать, я им все вчера написала, а ведь Нинка не такая простая, как кажется, она сразу заметит, что в ванной вместо воды из горячего крана песок идет, уж я сколько одеял в ванну запихала и марганцовки насыпала, все не помогает, вчера опять все ночь в окно светили, это невозможно, я не могу каждую ночь катушки в коридоре расставлять, мальчики их все время воруют и под кровати засовывают…» А там дальше, в полумраке вагона, девочка с прозрачными кошачьими ушами, мужчина с лицом финикийского идола и запавшими глазами, шарообразные неопрятные старухи и другие, другие…

Тяжелая атмосфера странности, неправильности происходящего давит, заставляет вжиматься спиной сильнее в поручни на задней площадке. За окном троллейбуса чернота, падает большими хлопьями свалявшийся снег, как будто в огромной запущенной зале осыпается штукатурка, и деться решительно некуда, а двуногие существа меняются на каждой остановке, растворяясь во внешней темноте или наоборот возникая из нее, втянутые внутрь салона каким-то незримым течением. Они трясутся вместе с ним по ухабам, то слипаясь в бесформенную массу, то разлетаясь по его углам неуклюжими оковалками, вздыхая и охая, с усилием меняя форму под многослойной одеждой. Они едут домой…

Я проснулся от луча света, коснувшегося моей головы. Теплый и ласковый небесный поток согревал мой лоб, и выступившие капельки пота, должно быть, так причудливо блестели в этой полутемной комнате! Галя разметалась на своей половине дивана, ее согнутая голая нога лежала на мне, так что казалось, будто она и спящей хочет продолжить наши ночные безумства. Почему бы не взять ее, пока она спит? Я перевернулся и поцеловал ее в губы, надеясь, что она примет мои ласки. Но Галя вдруг проснулась и уставилась на меня широко открытыми от испуга глазами – вероятно, я прервал какой-то ее ночной кошмар, быть может, избавил от вязкого и ненужного сна, или просто мой поцелуй привел в действие те женские рефлексы, что ведут свое происхождение от пещер и землянок далекой древности.

Ее испуг был так по-детски преувеличен, что мы вместе рассмеялись: сначала я, а потом и она присоединилась к моему смеху. День обещал быть чудесным.

Рядом с диваном, на котором мы так хорошо провели ночь, стоял большой аквариум, и две плоские и полосатые рыбы неподвижно висели в прозрачной воде возле небольшого кусочка зеленого оргстекла. Приглядевшись, я заметил на нем какие-то крошечные шарики. Да это ведь икринки! Рыбы охраняли свое пока нерожденное потомство, икру, из которой скоро появятся очаровательные маленькие рыбки. Рукой я указал Галине на аквариум.

– Это так торжественно, то что они делают!, – промолвила она, через некоторое время нарушив наше молчание, повернув голову и подперев ее рукой, – это как почетный караул у новой жизни; ведь они также, как мы с тобой, любили друг друга ночью! И теперь у них есть дети, потомство, те, кто будет лучше и красивей их, а потом и у них будут дети, и все больше и больше!

От возбуждения Галя резко повернулась ко мне.

– Может, и у нас когда-нибудь будут дети?, – она вглядывалась мне прямо в глаза – так, что я видел опоясывающие широкие зрачки искорки, искорки из чистейшего перламутра, – и наши дети вырастут и станут добрей и красивей нас, и они совершат много-много хороших поступков – накормят голодных, вылечат больных, построят дома бездомным, утешут плачущих!

Некоторое время мы целовались. Теперь-то уж точно настало самое настоящее утро: комната была почти полностью освещена игривыми солнечными лучиками, и они бегали по стареньким обоям с темным пятном у потолка, по нашему дивану, по мебели и паркету. Один робкий лучик даже заглянул в аквариум и спугнул большую полосатую рыбу, но скоро он ускакал дальше, а рыба продолжила спокойно шевелить плавниками около кладки с икрой.

– Ты меня любишь?, – спросил я шепотом.

– Ну конечно. Зачем ты спрашиваешь, ты же и так знаешь. Если б не любила, то не была бы сейчас с тобой. И сейчас, и ночью…

– Значит то, что мы были вместе ночью, означает, что мы любим друг друга, а то, что мы любим друг друга, дает нам право заниматься любовью, так?

– Ну… Наверное, да. – Галя обеспокоенно посмотрела на меня, предчувствуя какой-то подвох.

– А как быть с теми, кто занимается любовью просто так, без всякой любви, без настоящего чувства?

– Мы не такие.

Задумавшись каждый о своем, мы лежали бок о бок. Галина тихонько постукивала ноготком по стеклу аквариума.

– А давай сделаем это, как они?, – спросил я.

– Кто – они?

– Давай сделаем это, как рыбы! Давай отложим икру!

– Ты… ты серьезно?, – спросила она, покусывая зубами тот ноготок, которым только что стучала по стеклу.

– Я совершенно серьезен. Я люблю тебя и хочу сделать это.

– Может, мне маме позвонить, посоветоваться?

– Думаю, не стоит. Начнутся лишние вопросы, знаешь… – я пренебрежительно помахал рукой. – Ну так что, приступим?

Мы принесли из ванной пластмассовый тазик, налив туда немного теплой воды и поставили его на пол возле дивана. Галя пожаловалась, что ей холодно и страшно, и я надел на нее свою красную байковую рубашку. Успокаивая, я стоял сзади и гладил ее по плечам и животу. Кроме рубашки на ней ничего не было надето, и я начал потихоньку возбуждаться. Она встала над тазиком с водой, разведя ноги. Я шептал ей ласковые слова, поглаживал. Через примерно минут пять я заметил, что Галя напряжена до предела, обеспокоенно посмотрел на нее – и вдруг услышал громкий всплеск, и тут же Галина расслабилась.

В белом пластмассовом тазу лежала полупрозрачная желтая икринка размером чуть больше куриного яйца, по виду не твердая и как бы немного мятая, не совсем круглой формы. Мы отпраздновали появление первенца поцелуем.

За последующие четыре часа мы заполнили таз полностью, я сбился со счета на девятом малыше, но это было совершенно неважно.

– Все!, – промолвила Галя, – больше никого нет. Я пустая. Теперь ты…

Мне даже не надо было раздеваться, я был голым и возбужденным. Как опытная женщина, Галя стала помогать мне – пальчиками она схватила мой твердый орган и начала нежно двигать рукой. Меня не пришлось долго ждать, оргазм накатил неожиданно и резко. Я охнул от наслаждения, подняв голову, а Галина принялась поливать моей спермой нашу икру. Белая пенная струя все лилась и лилась, заполняя промежутки между блестящими икринками… От полноты чувств я чуть не потерял сознание.

– Ну вот и все…

– Ты любишь меня?, – спросила она.

– Я люблю тебя. Я обожаю тебя. Я горжусь тобой.

– Я знаю…

Полусонная, она поцеловала меня в щеку. Мы приняли по пачке феназепама, чтобы не мешать нашим детям, когда они съедят питательную оболочку и выберутся наружу. Галя немного поволновалась, что они не доберутся до нас и погибнут, но я успокоил ее – чувство голода будет лучшим проводником. Я хорошо знал это, и она знала – наша любовь дала нам превосходные родительские инстинкты… напоследок. Мы знали, что довольно скоро умрем, перестанем существовать, но нас почему-то это не беспокоило – и то, что выбравшиеся из икринок дети съедят наши тела нас только веселило, как хорошая шутка.

– Пусть они будут лучше нас!, – произнесла Галя, – и заснула.

Таблетки действовали на меня немного медленнее, и я лежал, обняв свою любимую, и наслаждался тишиной. Я глянул в белый пластмассовый таз – икринки уже начали шевелиться, что-то черное внутри каждой ритмично дергалось. И я понял, что напоследок должен сказать то, что должен сказать, то, что уже не услышит Галя.

– Наши дети, те, кто придут после нас и насытятся нами! Они не будут возводить домов бездомным, кормить голодных, помогать старым и больным. Сначала они съедят наши трупы, потом своих слабейших собратьев, потом тех, кто мечтателен и не приспособлен к жизни, чьи зубы не так остры, а затем они возьмут весь мир, этот чудесный сверкающий мир, сожмут его в своих руках и выдавят его сок, сок этого мира, а после выпьют его. Они не будут самыми добрыми и красивыми – они станут самыми сильными и самыми злыми, и пусть будет так!

Сверкающее солнце стояло в зените – но в нем ничего не осталось от того робкого и приветливого светила рассвета. Я постепенно засыпал. Из таза на полу раздавался нарастающий шорох. Наступил день.