Андрею и Полине

22 апреля 1770 года Кук увидел первых австралийцев. Он смотрел с борта “Endeavour”, издалека – и они показались ему чернокожими, но точно сказать было нельзя. После Таити и Новой Зеландии берега выглядели бедными – “похоже на хребет худой коровы, с длинной, редкой шерстью и проплешинами там, где выпирают кости”. В заливе они увидели аборигенов в каноэ из коры, удивших рыбу. “Эндевуар” был самым большим артефактом, появившимся когда-либо в этих водах, – и таитяне выплывали навстречу ему с венками из цветов, а маорийцы встретили пришельцев “хакой” и градом камней.  Аборигены-же продолжили удить рыбу. Корабль не ассоциировался у них ни с чем из виденного ранее, и они его, таким образом, не заметили.

“Endeavour” встал на якорь, и Кук, Бэнкс и Тупайа, который, как надеялись, станет переводчиком, пересели в маленькую лодку и двинулись к рыбакам – и те немедленно отреагировали. Приближение маленьких плавучих средств с незнакомыми существами в них могло значить только одно – нашествие.

На первом году жизни в Перте со мной произошел случай. В автобусе, возле Сайенс Скул, ко мне подсел человек в бизнес-костюме и с портфелем. Я ему понравилась, мы учились в одном университете, и он хотел поговорить. Новогвинеец. Папуас. Папа послал его учиться в Бизнес Скул. Узнав, что я русская – он тут-же сказал “О! Найди мне подружку в России.  Похожую на тебя. Про русских женщин говорят, что они очень привлекательны. У меня есть друг, который спит с русской. Он очень доволен”.

Это был год, когда город Екатеринбург наладил дело по поставке русских жен западно-австралийским фермерам и ответные дружеские визиты австралийских мужчин, которые еще не приняли решения, но  хотят провести 2 недели с любыми понравившимися им женщинами из каталога невест.

Мой папуас говорил, смотрел мне в лицо и с  удовольствием улыбался, так, что видны были коренные зубы, и я на секунду отчетливо увидела траву, застрявшую в этих зубах, и слюну, окрашенную в зеленый цвет. Мне стало ясно, что его дедушка ел людей. Так я стала расистом.

На борту “Endeavour” имелись несколько таитян, представителей породы Благородных Дикарей, модных в ту пору в руссоистски ориентированных георгианских лондонских гостинных. Переводческую миссию таитяне провалили, поскольку никто не смог разобраться в сотнях аборигенских диалектов. Но  был описан момент встречи таитян и аборигенов – последние вызвали у таитян сильнейшее, инстинктивное отвращение, исключившее дальнейшие контакты.   Англичанам-же таитяне попытались объяснить, что аборигены принадлежат к “таата ено”, “тити” – наиболее презираемому типу существ, годных лишь для жертвоприношений.

У аборигенов-же белая кожа пришельцев с Севера ассоциировалась со смертью, потому, что кожа мертвого аборигена приобретает бледный, пепельный оттенок. Один из миссионеров пытался разобраться, есть ли у аборигенов религия, и задал определяющий вопрос “Куда вы идете, когда умираете?”, – на что абориген ответил вопросом: “А откуда появился ты”? “Из Лондона”,- сообщил служитель церкви.  “Ну, значит туда я и отправлюсь, когда умру” – последовал ответ.

Я смотрю на карту Австралазии – перенаселенную под завязку Юго-Восточную Азию, Индонезию, тихоокеанские архипелаги и саму Австралию, – и не могу понять, почему только в Австралии люди встроились в биоценоз? Кто провел черту по рогу Квинсленда  и остановился? Что такое есть в этой земле, что положило конец истории? Расе аборигенов – 400 000 лет, судя по генетическим исследованиям. Косвенные данные говорят, что за 100 тыс. лет их численность и образ жизни не изменились. Доказано, что они не имеют отношения ко всем другим, ныне существующим расам, появившимся около 40 тыс. лет назад. Параллельная ветка. Почему они не смешались с более свежими расами? Несмотря на то, что аборигенские гены – всегда рецессивны. Второе поколение мулатов – не очень-то и аборигенское уже, в третьем же – следов почти нет.

Если человечество появилось здесь, на Южном континенте Гондваны, как считают, то может – это просто выглядело,  как мешок, который развязался,  и из него сыпалось, и сыпалось, толчками,  – извергались волны людей, как круги от камня, брошенного в воду.  А что там может остаться, на дне мешка, после того, как выбралось все, что могло передвигаться? Они все стремились прочь отсюда.

Метаболизм Земли состоит в том, что Северный полюс поглощает космическую энергию, поток которой извергается затем из Южного полюса  и опять поглощается Северным. Северное полушарие Земли, как и левое пролушарие мозга, стимулирует в людях все, связанное с логической и осознанной деятельностью в ущерб биохимическому метаболизму и инстинктивной деятельности.  Cущество-же, находящееся в потоке энергий Южного полюса, наоборот, демонстрирует усиленный физический рост, ускоренный метаболизм с большим количеством выделяемого тепла, повышенное производство сахаров и масел и резкий скачок либидо и функции воспроизведения рода.

Следует, стало быть, ожидать, что живущие в Северном полушарии станут лежать на диване, плохо расти,  уважать образование и демонстрировать лишнюю способность задумываться. А проживающие в Южном – акселерированный рост, любовь к сексу и спорту  и здоровый похуизм. Самое забавное, что так оно, в общем, и есть.  Классическое столкновение урбанистической (Северное полушарие) и пасторальной (Южное) ментальностей.

Увы, организм колеблется вдоль существующих силовых линий пассивно.  Окончательным результатом проживания в поле чистых энергий Северного полюса является появление механицистского, сверхупрощенного, прямолинейного, аналитического и утилитарного – появление эволюционирующей Цивилизации.  Результатом проживания в поле энергий Южного полюса – является подавление механизмов аналитического и логического мышления в угоду сорвавшимся с цепи инстинктам размножения и жажде стабильности.

Можно представить себе, какому разорению подвергается человек, внезапно сменивший полюс обитания. Кровь, представляющая собою поток маленьких ориентированных магнитов, впадает в истерику. И можно только вообразить, какие биохимические химеры рождаются в его голове и воплощаются им в жизнь.

Я уезжаю из Австралии, все, кончилось. Предыдущий чемодан собирался семь лет назад, с косяком в зубах –  три книжки, австралийская виза и двести долларов. Друзья снимали фильм, трамвай шел от дома к вокзалу, и они, один за другим, выходили. Мне было очень хорошо, и в Москве тоже ждали друзья. И это было последнее, что я помню, косяк в Шереметьево, по колено в снегу, и Шура, засунувший мне кусок гашиша в бумажке в карман, на дорогу. На таможне меня обыскала офицерша-таможенница, провела рукой по ноге, наткнулась на комок в кармане, спросила – “Что это?”. “Туалетная бумага”, – ответила я и поехала, в Сингапур. Я была неуязвима.

Собственно, мне казалось тогда, что я просто меняю одни квартиры на другие. Что, вот сейчас – я сижу и курю траву на одной кухне, ну а максимум через пол-года – буду сидеть на другой, только говорить по-английски. Кому, кому, кому могло придти в голову, что это были – последние лица, и последние эмоции, и последнее чувство, что “все правильно”  – на семь лет вперед? Что появится такая дыра, такая дыра – на месте того, где правильно? А из дыры этой так станет сквозить?

Реже всего, почему-то, людям, живущим, как говорит мой папа, “на чужбине”,  дается способность принять смену реалий как рейс, как видеоряд, как Сновидение. При том, что это совершенно необходимо, если хочешь сохранить хоть что-нибудь из себя для себя, не раствориться. Есть в таком растворении что-то от женщин, чисто вымытых хозяйственным мылом, от запаха хлорки, от неудержимого мастурбирования, ставшего второй натурой, от реалий фильма “Париж, Техас” – короче, всего того, что названо было одним классиком – “матерной руганью женскими голосами в темноте”.

Неизвестно, откуда они, аборигены, здесь появились. Утверждается, что из того же источника, что и все остальное – Земля, небо, звезды, камни, звери. Что все это  приснилось Создателям до того, как началось время. Сон внутри Сновидения, Dreamtime. Ни один из аборигенских языков не содержит  понятия “времени”. В отсутствие “когда” определяющим является  “где”, а в этом месте “где” – нету перехода из прошлого к будущему, но есть переход из субъективного состояния в объективное существование. Если попадаешь в незнакомое “место” и не знаешь, Кому Это Приснилось, верили аборигены – очень скоро заболеешь и умрешь. Поэтому аборигены не воевали за чужую территорию, но зато сильно обороняли свою, ибо с потерей земли – терялась единственная координата “где”, и племя как часть Сновидения исчезало.

По закону Dreamtime, жизнь австралийца является частью Всего Уже Существующего, в котором такие вещи, как психологическая поддержка и пропитание имеются изначально и объективно, наряду с имеющимися субъектами-аборигенами. То есть – если человек уже существует и племени принадлежит, то как-нибудь уж оно и устроится. “She’ll be right”, – соответствует этому современная австралийская идиома, – в смысле, машина починится, работа найдется, долг выплатится и бог спасет, и нечего “worry too much”. Отсюда существующая в австралийских семьях практика иметь много детей. Абсолютно искренняя, неотъемлемая уверенность, что окружающий мир как-нибудь позаботится о них. Детей жаль ужасно – потому, что ничего им не светит по нынешним апокалиптическим временам, ничего. “You could be heroes…”

“все будет, как будет,
ведь как-нибудь да будет,
Ведь никогда-же не было,
чтобы никак не было”, –

пел  кто? – Швейк? трактирщик Паливец? Не помню…

А Шура, который мне гашишу в карман сунул? В Москве?

Шурик – а вот читала я книжку  “Генерация П” – а там, за Че Геварой, на обложке – поля кока-колы и пепси-колы. Как инь и ян. Шурик, помнишь – ты рассказывал историю, как в Израиле евреи кока-колу пьют, а арабы – пепси-колу? И ни в коем случае ни наоборот?

И я подумала – а ведь имя оформителя книжки пелевинской – А.Холоденко.
И твоя была – А.Холоденко.
И был ты художник-рекламщик.
Шура, это ты??

А в Австралии тоже такое – одни аборигенские племена пиво “Фостер” пьют, в синих банках, а другие – “Виктория Биттер”, в зеленых.

Банки являются тотемами.

И широко известно, что пьющим “Фостер” “синим” от “Виктории Биттер” нехорошо.

А “зеленые” могут умереть от “Фостера”.

До 60-х годов – в австралийских школах НЕ учили историю Австралии. Вместо этого учили историю европейскую, пересказывали события при дворе короля Артура, запоминали даты битв и имена европейских долин, в которых они произошли, заучивали династические последовательности. Короче – все то, чего никто из них никогда, скорее всего, не увидит. В самой Австралии не было ничего – кроме тюрем, церквей и ферм. История не только закончилась, она не наступила, потому, что времени не было. Но они хотели быть англичанами, частью великой империи, причастными – причастными! Английскость – ценилась превыше всего.

Первый удар этому чувству identity был, по-видимому, нанесен в 1915 году, когда Австралия мобилизовала в помощь Англии очень существенное количество лучших своих мужчин – и многих потеряла в Галлиполи. Английские генералы отправляли их в самые безнадежные места, как убойный скот. То-же самое происходило в бурскую войну, и во Вторую Мировую тоже. Об этом редко говорят, но из стран, воевавших на втором фронте, в пересчете на все население – потери Австралии в той войне были исключительно высокими, – на втором месте. На первом – были сербы.

Когда японцы начали бомбить Дарвин и северное побережье, кошмар привиделся 8 миллионам австралийцев, всему тогдашнему населению континента. Мужчин не было, женщины стояли за станками, электроэнергию включали на несколько часов в день – и угроза завоевания континента и превращения его в единый японский концлагерь, как случилось на соседней Яве, – была реальностью. Смотрели “Доброго Рождества, мистер Лоуренс”, Ошимы?

Австралия в ужасе воззвала к Англии. Но  Англия недвусмысленно отказала, Англии было не до того. В стране повис ужас, и на помощь пришли американцы. С тех пор – американцев в Австралии не любят. Я однажды поинтересовалась, а почему, собственно, – защитники, ведь? А мне и ответили: “А вас, что-ль, поляки любят?”

Второй удар старая добрая Англия нанесла своим вступлением в европейский рынок, в 60-е. На этом – Австралии было отказано в единственной оставшейся ей привилегии – снабжать англичан дешевыми мясом, шерстью и хлебом. Дешевле стало покупать у французов. Тут и закончился сон, приснившийся колониальной Австралии. И началось – Dreamtime.

*  *  *  *

В 1787 году, на 28 году правления короля Георга III, английское правительство отправило в Австралию флот. Английские составители законов желали избавиться от целого “криминального класса” путем создания клоаки, невидимой, с грязным неименуемым содержанием.

“…О, это был эксперимент, конечно!… но, на этот раз, экперимент особого толка, любопытный эксперимент – собрать грязных животных, экскрементные массы, которые можно извергнуть – и которые были извергнуты, причем сознательно – как можно дальше,  с глаз долой.”

Джереми Бентам, аболиционист.

В одном Лондоне, в 1777 году, каждый восьмой житель – всего 115 тыс. человек, – так или иначе существовал за счет совершения преступлений. Такова была цена промышленной революции. Один кабак – на каждые 120 человек лондонцев. Георгианский уголовный кодекс, в основном, описывал простую последовательность проступков, наказываемых казнью через повешение, без милости церковного покаяния – вешали за все, начиная от убийства новорожденного до “имперсонифицирования Египтян – переодевания в Цыган”. Особенно жестоко наказывались преступления против собственности – подделка бумаг, например, – что естественно для времени зарождения акций и прочих ценных бумаг, – или насилие над наследницей состояния, – не за изнасилование, как таковое, но за покушение на аккумулированное ценности семьи. Тем не менее, криминальная прослойка росла и росла, и не было особой разницы между тюрьмами и трущобами, из которых Лондон в основном тогда и состоял. Заезжие французы не могли понять, почему бы англичанам не создать регулярную полицию, для борьбы с бандитами – но тут все было просто: пусть лучше перережут горло десятку людей, периодически – чем дом перестанет быть крепостью. Англичане насмотрелись через Канал на то, что произошло во время французской революции, со всеми их лягушечьими выдумками, проверками на дому и шпионами. На виселицу, зато, англичане попадали с исключительной легкостью, но такой непереносимой, нищей и безнадежной была жизнь – что из факта насильственной смерти устраивался последний, исключительный личный спектакль, – и висельник уходил в небо, как комета. Молодые мужчины и женщины садились в телегу смертников  и позировали, разряженные в белые одеяния, означавшие невинность, с лентами, развевающимися на шляпах, отдавая честь толпе, – и толпа эта приветствовала их не гнилой капустой и дохлыми крысами – но фруктами и цветами. “Они путешествуют по Пути Стыда, будто это – Парад Цезаря”!

Презрение к смерти, свойственное английским преступникам, с восхищением отмечалось европейскими путешественниками, чьи собственные нарушители умоляли, либо скулили, либо впадали в тупую, пассивную неподвижность, и палачи волокли их в последнюю дорогу, как мешки. “…как будто идут к брачному венцу, с тишайшим безразличием…”, – с обожанием описывали итальянцы английские казни.

Повесить всех не получалось, и тюрьмы стали республиками сублимированного криминального класса – они принадлежали “антиподам преступления”, а не ясному миру правосудия. Такова была неотчетливая логика, приведшая к транспортации каторжников в Австралию, Системе – как назвали ее в правительстве. Транспортация сделала сублимацию буквальной – зло переносилось в другой мир. И вместо того, чтобы повиснуть – они поплыли.

Транспортация каторжников, “государственных людей” (Government men), представлялась как Высочайшее помилование. Есть в этом что-то до тошноты английское – такое демонстрирование милости, власти над жизнью-смертью. Не следование законам во имя справедливости, но балансирование, внесение постоянного страха, и неуверенности, и элемента случайности – помилуют? нет? – и собачья благодарность руке, дающей жизнь, руке Суверена, Провидения, – неизбежно ожесточающая сердца и рождающая болезненный, невротический фатализм.

Чтобы понять непостижимость такого австралийского изгнания, нужно помнить, что в конце 18 века мир был невелик, а 7 человек из 10 англичан всю жизнь жили в одной и той-же деревне. Обитаемая белыми Америка сводилась к тонким полоскам вдоль восточных побережий, белый человек никогда не спускался к верховьям Нила, а контуры Антарктиды и Австралии едва были нанесены на карту – и главное, там, на югах – простирался дикий, невообразимый океанический ад, такой же непредставимый после смерти капитана Кука, как и до его рождения. Лучше бы их отправили на Луну – ее, по крайней мере, видно из Англии.

Их путь лежал в обход – через Канары, Бразилию и Кейптаун. На подходе к экватору стало невыносимо жарко и влажно, и из трюмов кораблей полезли крысы, блохи, тараканы и клопы – а в трюмах “по колено стоял слой морской воды и фементирующихся мочи, блевотины, дерьма, гниющей дряни, дохлых крыс и сотен иных составляющих Великой Эпохи Мореплавания, и испарения и эманации этого были так сильны, что панели кают и пуговицы на кителях офицеров из охраны почернели”. Когда тропические дожди обрушились на флот, каторжники вымокли до нитки и лежали в трюмах, а жара была такой невыносимой, что одолела женщин-каторжниц, и те часто падали в обморок, а обмороки эти заканчивались сильнейшими эпилептическими припадками. “Но, невзирая на нервирующее влияние такой атмосферической жары, столь воспламеняющейся была конституция этих созданий и развращенность их сердец, что узницы… не могли заснуть без незамедлительного коитуса между ними и моряками… Это желание женщин быть с мужчинами стало столь неконтролируемым, что ни стыд (который, естественно, давно был ими утерян), ни страх возмездия не могли удержать их от попыток пробраться через палубу в каюты, отведенные матросам…”

Они плыли 252 дня. 736 каторжников и около 400 солдат и офицеров выгрузились на берег Сиднейской бухты 6 февраля 1788; стоял шквальный ветер, и грозовые облака горами громоздились на горизонте, наступили сумерки, и небо взорвалось. Палатки сорвало, и вся стоянка немедленно превратилась в грязное болото, а женщины, вымокшие, в глине, метались по нему, спасаясь от насилия, преследуемые мужчинами-каторжниками. Одна из молний подожгла дерево посреди лагеря и убила нескольких овец и свинью. А в это время, большая часть моряков с корабля “Леди Пенрин”, везшего каторжниц, потребовала добавки к рациону рома, “чтобы повеселиться в женщинами, покидающими корабль”. Вытащены были жестяные кружки, ром пролился в горло, и пьяные матросики незамедлительно присоединились к каторжникам-преследователям на берегу. “И это выше моих возможностей описать сцены дебоша и бунта, царившие на берегу в ту ночь”. Это – была первая “bush-party” в Австралии, где кто-то пел, а кто-то дрался, а кто-то сквернословил – и все это под завывания бури, сотрясавшей корабли. Парочки, с кишками, горящими от бразильской огненной воды, забивались в щели между камнями,  скользкие от красной глины, и можно честно сказать, что сексуальная история Австралии на этом началась.

Невыразимо жалкими, голодными, безутешными были первые годы существования пенитенциарной колонии. Меланхолия буша, постоянный грохот прибоя, изматывающий вой ветра, страшная сушь и жара, бесплодная земля и тупой труд, легкость получения вторичного смертельного приговора – а главное, какая-то… нечеловечность, что-ли, австралийской земли, вселяющая безумие, быстро ожесточали, разбивали сердце и превращали каторжников в нелюдей. И как это бывает- dog needs underdog to feel canine. Из каторжников, транспортированных в Антиподы с 1788 по 1852 – было 24 тысячи женщин – одна на семерых мужчин:

“А по четвергам, в солдатском клубе колонии на Норфолке, все местные женщины-каторжницы участвовали в Танце Сирен – раздетые догола, с номерами, намалеванными на спинах, чтобы их обожатели могли опознать их, и, хлопая в ладоши, радостно приветствовать особенно гротескные танцевальные па… таким развлечением это было, что весь остаток недели посвящался в тюремной казарме обсуждению подробностей вечеринки…”.

Можно предположить также, что на столь удаленном континете, где женщин было мало, гомосексуализм процветал. Так оно и было. В 1832 году, на одном из первых австралийских судебных процессов, рассматривающих buggering – свидетель присягнул, что “около 50-60 случаев содомии случается в день в колонии Норфолка (население – несколько сотен человек), – настоящая сексуальная эпидемия, предпочтительно вовлекавшая также насилие и мучения – как часть получаемого удовлетворения. Это  сделало человеческие условия невыносимо жалкими…”.

В Англии Австралию не считали  местом для житья. Все австралийские колонии несли исключительно пенитенциарные и устрашительные функции на протяжении 90 лет.  Нагромождение последовательности социопатических генералов-губернаторов, садистов-офицеров и аккумуляция 160 тыс. ожесточенных и озверевших от отчуждения,  голода и дикого бессмысленного труда заключенных тоже добавили к приобретенной Австралией исключительно адской репутации наихудшей из британских колоний.

“Глаз Божий глядит на людей, каковых не бывало со времен потопа. Здесь они вступают в брак поспешно, без влечения, здесь живут, как сложится, в одиночестве. Общество без признаков общества, чьи мужчины очень ожесточены, чьи женщины – очень бесстыдны, и чьи дети очень непочтительны… Нагой дикарь, пробирающийся сквозь здешние бесконечные леса, не знал никаких страшных преступлений, кроме каннибализма, пока  Англия не показала ему настоящий Ужас, воплощенный в ее заключенных…”

“Бухта Маквайри лежит на 42 градусах южной широты и 145 восточной долготы, на западном побережьи Тасмании. Приближаясь, видишь, как скалы расходятся и пропускают тебя, молча смыкаясь за спиной. Земля исчезает в белесом, дрожащем мареве, стеклянном свете, сочащемся через стену морской водной пыли от волн, колотящихся о берег. Здесь никто никогда не жил. И никогда не будет. Вода в приливы принимает масляный, набухший, блестящий вид – которого до смерти боятся суеверные моряки. Туда отправляли тех, кто нуждался в “выпрямлении и  упорядочивании”.

За входом в бухту виден остров, и конец бухты невидим и теряется в сером мареве, а вода – табачного, жирного цвета, густая, с запахом мочи, крашеная корой и илом, принесенными  туда с тасманийских гор. На дне, в иле – живут метровые крабы. Небо – серое, и холмы – серые, исчезающие друг за другом, плоские, будто вырезаны из бумаги, и световое дрожание и мерцание  разбавляется бесконечными дождями с  низкого неба, постоянно капающей водой –  архаическая, постоянно расползающаяся на глазах картина мироздания до начала истории”.

Конечно, они пытались бежать.  Особенно настойчиво валили ирландцы, придумавшие легенду о “там, далеко, на севере – есть большая река, отделяющая Австралию от южной части Китая, и если переплыть ее – тебя встретят меднокожие приветливые женщины”. Очетливое чувство  возникло у меня, когда я пришла в старую тюрьму, которая так и функционировала пенитенциарно до 1995 года, 150 лет – а потом стала музеем. А еще тоже – до последнего времени вешали там на балке над ямой, сооруженной в прошлом веке. В таком каменном пенале метр на два – сидевший кто-то, рисовал свинцовым карандашом греческие фризы, по всей камере – в стиле Брюллова, классическом, то есть – а это было запрещено, и он, сидевший, овсянкой, что-ли, все новые картинки замазывал. Герои, лошадки, женщины – много женщин в одеждах, все больше грацию и мудрость знаменующих – а в самом дальнем углу, там где света нет, и дальше уже некуда прятаться – там одной Афине-Палладе, на троне сидящей – та-же рука пририсовала соски, тем-же карандашем свинцовым – без всякого соблюдения анатомии на этот раз – жирная точка в центре окружности, как бойскауты рисуют. И стали у Афины – сиськи. Как надо, то есть.

Ирландцы Сканлан и Бронвен и англичанин Лемон – свалили в районе Устричного Залива, в 1832. Англичанина раздражало, что ирландцы говорят между собой на гэльском, которого тот не понимал, поэтому однажды, возле костра, Лемон достал пистолет и выстрелил Сканлану в голову. Подоспевшему с вопросами Бронвену брит сообщил, что “поскольку нас теперь осталось двое, в будущем, я надеюсь, мы станем понимать друг друга лучше”. Они стали отвязываться в буше вместе, убив четверых белых и неисчислимое количество черных,  и через какое-то время их словили, застрелив Бронвена в стычке. Лемону было приказано отрезать голову приятеля и принести ее в тюрьму, вместо повинной. Что он и сделал. В награду, его пригласили в Дом Правительства, на прием, где и помиловали.

Укравший 6 пар ботинок Александр Пирс получил 7 лет Транспортации – и удрал из Маквайри Харбор с семью приятелями в те места, где нет ничего, кроме хаоса, и где никто не жил. То, что должно было стать простой, дохлой попыткой и медленным умиранием – стало карнальным таким актом, посюсторонним углублением в смутные области Сновидения, где семеро мужчин были медленно и ритуально как-то съедены, а продвинувшийся в немыслимые кармические области Пирс с куском мяса в кармане выплыл на поверхность в другом конце Тасмании, где никто не верил его ненастойчивым попыткам описать пережитое. Его словили  на чем-то другом, отправили в Маквайри опять – и он тут-же смылся, прихватив приятеля – которого завалил и стал поедать, отойдя от каторги километров на десять. Он уже слышал звуки другой музыки.

160 тысяч каторжников Системы за 100 лет.  И еще 160 тысяч – после  войны, в течение 5 лет, перемещенных лиц, солдат, просто персонажей, озверевших от ужаса, осколков аристократических семей несуществующих итальянских, болгарских, венгерских династий.  Австралия, видимо,  приобрела вкус к решению проблем колонизации – путем привоза рабов. Так образовалась нация.

На знаменитом корабле, приплывшем в западно-австралийский Албани в 1952 году, плыли красивые, породистые как лошадки, сероглазые красавчики-венгры, все – вуманайзеры и великие Гэтсби, получившие образование в Вене, последние гусары, наверное… “Боже, спаси нас от венгерских стрел и сабель!” – говорили в Европе. Они пили паленку и шампанское, дрались из-за женщин, вспоминали английские штудии, зверели от жары и говорили друг другу, кивая головами  и гладя женщин по шелковым ногам: “Для нас, аристократов – есть путь, ведущий в высшее австралийское общество, которому мы принадлежим по праву – и путь этот: КАРТЫ И ЛОШАДИ. Заброшенные жестяные военные бараки на 50-градусной жаре, где нет покоя и нельзя заснуть – приняли и их, и в буш они пошли, взрывать скалы, рыть золото, пить лагер и копить деньги.

Плыли сицилийские крестьяне мафиозных корней, сильно покоцаные Муссолини и дружественными режимами, смурные, корявые, пропотевшие, целыми деревнями – их австралийцы ненавидели и презирали. Мой русский дядя, красавчик, пока не разбился на мотоцикле в Виктории – рассказывал, как в китайском квартале Перта итальянцы устроили пиццерию, первую в Западной Австралии, и там играли первые рокенрольные пластинки, и австралийские мальчики-фермеры ходили туда бить морду вонючим “майгрантс”, за неслыханную вонючую еду – пиццу и общее блядство облика.  А они отбивались, венгры, украинцы, поляки, итальянцы. “Bloody migrants”. А было это – в одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом году… А еще, потом – приехал самолет с заказанными невестами для западноавстралийцев – тех-же рокенрольных мальчиков из пиццерии. И сошли на берег 300 испанок, напуганных и черноглазых. А было это в 1965 году… Как вы говорите? Новый французский роман? Годар? “Имя – Кармен”?

Stain, каторжное пятно, нация преступников, генетическая клоака Англии, европейская сирота, Земля Изгнания и Бегства, амнезия, забывчивость, желание начать с начала  –  повисшие в дрожащем  стеклянном австралийском воздухе невидимой пылью, от которой тело высыхает – как сапог.  Конец времени. Dreamtime.

*  *  *  *

Одна русская геологиня жаловалась, как, будучи в Казахстане переводчицей в группе австралийско-английских геологов, она страдала от привычки тех мочиться прямо во время деловых совещаний в поле, почти не отворачиваясь и продолжая разговор, который она должна была переводить. В принципе, аборигенок готовят к тому, что жизнь мужчины не имеет прямой, понятной женщинам, органической связи с предметами реального мира, но скорее, с их источниками в Dreamtime. Женщины, таким образом, поддерживают, придают смысл и участвуют в драматизации кодов, запретов и секретов мужских ритуалов. Стараются, как умеют. Австралиец-антрополог Берндт рассказал поучительную историю о том, как он сидел однажды возле костра с аборигенами, а старец аборигенский излагал какую-то длинную песню про Красные камни, и белых попугаев, и про женщину, жаловавшуюся своим братьям на то, как ее обидел  “этот, шутник Нараманганим, со своим длинным членом…”, – и старец этот несколько раз произнес слово, которого антрополог Берндт не знал. И тот спросил у одной из женщин, что это слово значит. Женщина визуально обиделась и громко сказала, что слово это – имеет сакральный смысл в мужских ритуалах, и ей, женщине, произносить его запрещено. Старец посмотрел на нее с видимым одобрением и важно кивнул. Через два дня антрополог Берндт сопровождал в буше компанию аборигенок, ищущих еду. И упустив уже было пойманную ящерицу – та самая, законопослушная аборигенка разразилась потоком брани, каждым третьим словом которой было сакральное, запрещенное.

Соблюдение ритуалов делит пространство вокруг  костра на части – мужскую и женскую.  Это было одно из  моих больших откровений – граница, которая разделяет австралийских мужчин и женщин. На одной из первых партий  в комнату, где я пила пиво, ворвалась хозяйка-голландка, которая чуть не плакала – и стала жаловаться, что вот, опять, австралийская история – мальчики говорят о машинах в одной комнате, девочки о шопинге – в другой. Не хотят танцевать. И совсем не разговаривают друг с другом. Голландка ужасно расстраивалась. Она все старалась тогда начать здесь новую жизнь, ей было 28 лет, и у нее была любовь.  Ее бойфрэнд, украинец-австралиец во втором поколении, был полицейским, и с ним произошла обычная история – его жена-англичанка, прожившая с ним лет семь, совершенно внезапно от него ушла, забрав детей и подав на него в суд. Адвокаты встретились, и оказалось, что эта девица собирала и копила чеки на семейные покупки, выписывая их на свое имя.  Западно-австралийские законы об охране женских и детских прав – совершенно драконовские – последствие времен золотой лихорадки, когда женщин здесь почти не было, и потому, что логично, с ними плохо обращались. Украинец лишился дома, денег, машины. Через какое-то время он встретил свою голландку, влюбился – и тут открылась еще одна подробность. Приблизительно 40% женатых австралийцев-мужчин, имеющих детей, берут на себя ответственность за предохранение женщин от  беременности. Они делают несложную операцию, после которой становятся стерильными. Украинец к ним принадлежал. Голландка очень расстраивалась. Но они все-таки поженились. И опять построили дом.

Потом я потеряла их из виду, а недавно они нашлись. Конец истории тоже был обычный. Голландская  и славянская ментальности не ужились, и голландка с трудом вернулась домой. А украинец живет один, стал очень неприхотлив в быту, мало кого видит, купил компьютер, провайдера, нашел в Америке русскую подругу и говорит с ней по Сети, камерами обложился. Его социальные ценности изменились.

Собственно, эта история и есть квинтэссенция западно-австралийской жизни, какой я ее увидела. В ней есть все – и два дома, и жена-англичанка, и жена-голландка, и секс, и дети, и одиночество, и Интернет, и адвокаты, и русская любовница, и Индийский океан, и Красная пустыня – которых в историю эту никто специально не привносил, зато они были частью Сновидения с самого начала. Такая или подобная история случается с половиной австралийцев. Они называют это австралийской мечтой.

Между полами тут идет что-то вроде необъявленной, вялотекущей войны, и в нее вовлекаешься непроизвольно. Считается, что это – тоже последствия каторжной системы, когда соотношение женщин и мужчин – было один к четырем в районе Сиднея и один к двадцати – в пустыне. Исторически сложившийся, общепринятый тип австралийца – молчаливый, каменный, сам-себе-хозяин, недалекий и усматривающий свою выгоду. Исторически сложившийся тип австралийской женщины – полу-bird, полу-gal – “шила” – как они говорят, туповатое, услужливое сексуальное существо с манерами леди полусвета, довольно независимое, хотя.

Ролевая дифференциация – железная, до сих пор, и наиболее четко различается в маргинальных формированиях – типа “байкис” или новой породе “серферов” – совершенном австралийском феномене. Обитаемая Австралия – это периметр белых, пустынных пляжей и полупустынной прибрежной полосы. Еда и жилье дешевые. Одежды нужен минимум. Работы почти нет. Зато на пособие по безработице, “дол” – вполне можно жить. И появилась новая порода людей – которые покупают старый автобус, разрисовывают его в меррипранкстерском стиле, грузят на крышу доски для серфинга – и пускаются в объезд Австралии по периметру, – и в конце концов исчезают из социального контекста, выныривая из своего призрачного, пустынного и номадического существования только для получения очередного пособия или, там, пива купить. О них ходят легенды, говорят – они и не люди уже вовсе – так, человеческие Летучие Голландцы. Я видела документальный фильм про таких – расслабленный дилинквент лет тридцати, с косяком в зубах и банкой пива, сидел в тени автобуса с розовым кривым пенисом, нарисованным  на борту – и рассказывал истории о “пацанах”, – а к твердому и горячему его плечу жалось существо лет шестнадцати, со спутанными волосами, и чувствовалось, что ей очень нравится, что “ее хорошо натягивают и немножко унижают”. Чувствовалось также, что ее и прибить могут немного иногда.

Этика существования, кстати, в таких “серферских гангах” – страшно интересная. Например, они прикалываются на серфинге в тех местах, где много акул – как сообщил в фильме дилинквент с косяком – “а не суйся, если не можешь –  не можешь, бля – проваливай наххуй – ищи, где есть такие же, как ты,  пидоры…”. Буквально.

Слова дилинквента получают развитие по ходу дела – фильм начинается с интервью с новичком – мальчиком лет 20 из мельбурнского университета, – который присоединяется к “ганг” на пару месяцев и принимает личный вызов серфинга в акульих водах. Это очень понятно.  В конце фильма он уже лежит в отдельной комнате, с ногами в потолок, руками на веревочках,  как мумия, признаков  не подает, а в вены его вливается прозрачная жидкость, и чувствуется, что скоро, очень скоро, из него и выливаться станет прозрачная. То, что его не убило, определенно сделало его сильнее.

Роли, роли – детерминированая жизнь, кому такое могло придти в голову?  Австралийское “Руководство по Домоводству”, изданное в 60-х годах. По нему учили девочек в хай скул:

“Вы должны помнить, что к приходу мужа со службы – нужно готовиться ежедневно. Подготовьте детей, умойте их, причешите и переоденьте в чистую, нарядную одежду. Они должны построиться и приветствовать отца, когда он войдет в двери. Для такого случая, сами наденьте чистый передник и постарайтесь себя украсить – например, повяжите в волосы бант.

В разговоры с мужем не вступайте, помните, как сильно он устал, и на что ему приходится идти каждодневно на службе, ради вас – молча накормите его, и, лишь после того, как он прочитает газету, вы можете попытаться с ним заговорить”.

И оттуда же, из части “Советов для мужчин”:

“После совершения интимного акта с женой, вы должны позволить ей пойти в ванную, но следовать за ней не нужно, дайте ей побыть одной. Возможно, она захочет поплакать”.

Остается добавить только, что восточноевропейскому человеку в зоне таких традиций – чаще всего наступает полная труба. Его контакты с лицами противоположного пола довольно быстро перемещаются на генитальный и прогенитальный уровень, отчего остается отвратительное послевкусие, похожее на чудовищную, гипертрофированную, как выросший в тропическом климате огурец, посткоитальную  депрессию.
 

*  *  *  *

“Сложная внутриклановая градация аборигенов позволяет выходить на интимный уровень коммуникаций только в определенном кругу. Избегая любых контактов с тещей, например, или сводя к формальным – контакты со старшими братьями, кузенами и отцовской родней, человек может отвязаться в общении с женой, племянниками, дедушкой и внучками. А уж тут разрешены грязные шутки, сплетни, саркастические замечания (в особенности, по поводу тещи), жалобы, жалость к себе, стычки, ржанье и все прочие проявления полной расслабленности”, – это из толстой антропологической книжки про обычаи австралийских аборигенов.

Видимо, это проклятье места, потому, что к этому свелись человеческие отношения в здешней русской компании, которую я знаю. Семь лет назад нас было здесь 8 человек – русских, из четвертой волны эмиграции – и мы жались друг к другу, как собачки, на веранде в Свонборне, у приятелей, и не то, чтобы додумались там до смысла всего, но мы были привязаны друг к другу. Наверное, история моей русской компании, “гарнизона” – это чистый пример того, как эта красная земля под ногами, на которой чувствуешь себя, как вошь, как блоха на раскаленной чугунной плите, стиснутая меж двух стихий – океана и ветра, разогнавшегося от Южной Америки, и красной, убийственной пустыни,- перетирает, приземляет, утилизирует попавших на нее. Так и кажется, что вот-вот – и выдавит тебя из реальности куда-то, в какой-то аппендикс, – что и произошло с русской компанией, превратившейся в группу неартикулированных, энтропийных employees депрессивного вида, способных на короткую сплетню о конкретных вещах.

“В аборигенском языке нет категорий или слов для чего-то, находящегося между архетипами эпохи Dreamtime и собственно физическим миром. Не существует концепции фикции, личного воображения, фантазии и художественного рассказа. Все, что не происходит в реальности, не описано в легендах и то, что нельзя потрогать – объявляется простым и чистым враньем”, – это тоже из книжки по антропологии австралийцев. “Абсолютно исключительным отличием интеллекта аборигенов является их полная неспособность к обобщениям и индуктивному мышлению”.
 

*  *  *  *

“В декабре 1850 года, через 20 лет после появления первого поселения возле реки Свон, в колонии Западной Австралии было всего 5,886 колонистов, две третьих из которых, согласно губернатору Фитцджеральду – “убежали бы отсюда завтра”. Все, что было – это “депрессия, стагнация и – я могу сказать это, – отчаяние”. Единственно источник рабочей силы мог спасти их – рабы”.

Роберт Хьюз, “The Fatal Shore”

текст взят из журнала :LENIN: